Мисс Бирма

Он замечал темные брызги (засохшая кровь?) под слоем краски на стенах, следы от пуль были повсюду, наскоро заштукатуренные, фанерные заплаты на тиковом полу, шкаф-витрина у стены пуст, рояль черного дерева лишился одной ножки, и его подпирал низенький столик; и запахи, много запахов – обертона прокисшего карри, аккорды гниющего дерева, смерть. Первые выстрелы гражданской войны прогремели ровно напротив этого дома – он об этом прекрасно знал, но ему в голову не приходило, что и сам дом стал полем боя. Боже, сколько же людей было убито в этой самой комнате?

– Идите поздоровайтесь с отцом! – позвала Кхин детей.

Они издали разглядывали отца, переполненные радостным волнением и отчаянием. Но вот Луиза потянула упирающуюся младшую сестру через всю комнату, Джонни скованно двинулся следом.

– Это не мой папа! – завопила Молли. – Не разрешайте этому индусу меня трогать!

– Что ты такое говоришь! – воскликнула Кхин, кто-то из гостей рассмеялся.

Джонни расплакался, спрятался за спины сестер.

– Конечно же, это твой папа! – возмутилась Луиза, глядя на Бенни, и в глазах ее не было сомнения.

Она бросилась к Бенни, и обняла его, и закричала, словно обращаясь к небесам:

– Он наш отец! Он! Он! Он!

После самоубийства Со Лея Бенни утратил интерес к революции и политике. Не Вин и его приспешники довольно быстро забыли о нем, и Бенни был рад оказать им такую же любезность. Сокамерники, конечно, часто обсуждали продолжающуюся войну, и он был в курсе положения дел у каренов, знал, что карены потеряли большую часть Дельты, включая Инсейн, что У Ну примерно определил границы заранее забытого всеми захолустья – «Каренского государства». Но эти слухи только укрепляли растущее в Бенни чувство, что погружаться снова в политику – губительная ошибка. Он не сомневался, что разговоры о появлении у каренов собственного государства – лишь разговоры, да к тому же только двадцать процентов каренов живут в тех отдаленных краях, где нет ни одного города. И мало-помалу Бенни исцелился, тюрьма стала для него бастионом, защищающим от остального мира. Исцелился от потрясения, вызванного смертью Со Лея, от диктата политической повестки – в немалой степени благодаря запискам, которыми продолжал обмениваться с Ритой, общение с ней научило его концентрироваться не на внешнем мире, а на том, что происходит внутри него самого. Нет, он не просто познавал самого себя, он не копался исключительно в собственных проблемах. Скорее, Бенни готовил место, откуда мог взглянуть на человеческие невзгоды в целом. Он словно погрузился в безвременье, что позволило ему сначала постичь ничтожность собственного «я», а затем впустить в себя все человечество. Он словно сначала смотрел с холма на крошечную деревеньку, тонущую в ночи, а затем поднял голову и увидел мириады звезд. Он постоянно думал о семье, мечтал о родных, тревожился за них с такой силой, что иногда опасался сойти с ума. И по мере того, как он развивал в себе новое, внутреннее зрение, Бенни начал видеть Кхин и детей. И это новое зрение помогло ему осознать, что он должен быть благодарным и за то, что он обрел в разлуке с семьей. И частью нового, обретенного, была недостижимая, полная бесконечного терпения, нежная улыбка Риты.

И вот разлука осталась в прошлом. Он снова был свободен, но откуда же это чувство приговоренности к вечному одиночеству? Общение с людьми больше не приносило ему радости. Кхин убеждала, что для восстановления былых деловых связей ему нужно устраивать ужины и вечеринки. На смену Британскому гребному клубу в 1948-м пришел Союзный клуб, завсегдатаями которого были люди из правительственных кругов.

– Есть и другие клубы, – твердила Кхин. – Действуй!

Ему казалось, что она с трудом выносит запах человека, каким он стал, – человека, которого тошнило при мысли о светских разговорах, натянутых улыбках, болтовне, скользящей по мелководью пустопорожней чепухи, с мимолетными – и таящими угрозу – омутами всплесков искренности. Нет. Это не для него, больше не для него.