Мисс Моул

– Можно, конечно, и так сказать. Я бы хотела, чтобы вы зашли, но ночь такая чудесная после дождя, – заметила она, взглянув на небо. – До чего же яркие звезды!

– Да, очень яркие, – подтвердил гость.

– Правда, холодно, – добавила мисс Моул.

– Не смею вас задерживать, – произнес мистер Бленкинсоп, но не двинулся с места, и Ханна продолжила тоном светской беседы:

– Да, холодно, или лучше сказать, что погода соответствует сезону. Забавное выражение. Почему только о холодах говорят, что они по сезону, но никогда о жаре? Слова меня завораживают.

– Боюсь, – сухо сказал мистер Бленкинсоп, – мне не следует стоять тут и обсуждать вопросы этимологии.

– А я думала, этимология касается жуков, – невинно захлопала глазами Ханна. – Если хотите, можем поизучать их на практике в кухне. С кухнями у меня точно проклятие какое, вечно проблемы. Кстати, напомнило: как там поживают Риддинги? Знаете, меня ведь так и не поблагодарили как следует за тот вечер.

– Не поблагодарили?! – вскричал мистер Бленкинсоп, сердито уставившись на нее. – Хотелось бы мне знать, ради чего вы вообще вмешались? Что до благодарности, то от кого конкретно вы ее ждете? – требовательно спросил он и с этими словами удалился.

Наконец‐то ей удалось вывести мужчину из себя, хотя его горячность показалась Ханне несколько непропорциональной испытанным неудобствам, по сути весьма незначительным.

Глава 15

В тот вечер Этель оставила клуб для девушек на попечении мисс Пэтси Уизерс с помощницей и решила вернуться домой раньше обычного. У нее разболелась голова и совершенно испортилось настроение. В вагоне трамвая, после жары в миссии, было зябко, и Этель хотелось очутиться в постели, с бутылкой горячей воды вместо грелки и теплым питьем, а еще она мечтала – причем куда чаще, чем можно было подумать, – что сейчас придет домой, а там ее ждет мама. Старшая дочь переживала потерю иначе, чем младшая. Для Этель мама была тихим голосом и ласковой рукой – голосом, который никогда не кричал и не упрекал, и рукой, которая умела подложить подушку под больную голову. Когда Этель переутомлялась и мать предпринимала простые физические действия, дочке и в голову не приходило, что готовностью без упреков или советов поверить в ее болезнь мать пыталась излечить не столько тело, сколько душу бедняжки. Жизнь Этель была настолько яростно субъективна, что даже мать едва ли воспринималась ею как объективная реальность. Возможно, в этом смысле для девушки не существовало никого и ничего, кроме нее самой, а потому Этель вечно чувствовала себя несчастной. Теперь она сидела, забившись в угол, и старалась держать глаза закрытыми, чтобы не так сильно болела голова, но каждый раз, когда трамвай останавливался, она невольно подглядывала, кто вышел и кто вошел: нужно было по-быстрому оценить, кто как одет по сравнению с ней и сможет ли она переделать шляпку на манер той, что у женщины напротив, или изменить прическу, чтобы волосы прикрывали уши, как у девушки, которая только что села в вагон, и под этой лихорадочной жаждой деятельности и необходимостью чем‐то себя занять лежала глубокая усталость от клуба и чувство тщетности усилий.

Дорис сегодня не было, ее любимицы Дорис, которую Этель возвысила до места служанки в доме Кордеров и которая, казалось бы, должна обожать молодую хозяйку. Когда упомянули об отсутствии Дорис, раздались смешки особого рода, и злые слезы обожгли глаза Этель, как будто ее ударили. Они смеялись, потому что знали о Дорис больше нее, и радовались, что фаворитка оказалась не слишком преданной.