Миссия доктора Гундлаха

Актовый зал в институте — амфитеатр. Публики достаточно, больше половины зала; внизу стоит длинный стол, четверо или пятеро в президиуме — перед микрофонами, телевидение отсутствует, это хорошо, не то его мог бы узнать на экране кто-нибудь из здешних знакомых. Рукопожатия. Профессор представляет Глэдис и его. Гундлаху трудно определить, кто сидит в зале — студенты тут в основном или преподаватели, аудитория расплывается у него перед глазами. Входят двое опоздавших, и один из них, рыжеволосый, напоминает внешне мистера Бима из Мехико и Лиссабона. Гундлах глазам своим не верит, но нет, все верно, это мистер Бим собственной персоной, вежливо наклоняет голову, здороваясь.

Дискуссию открывает профессор Драйшиллинг. Сосед говорит Гундлаху, что приехали люди с радио, будут записывать выступления на пленку. Переводит все-таки Драйшиллинг, но перевод его слишком медлителен и неточен, не передает звучащей в словах Глэдис страсти и энергии. От частого повторения слова потеряли свой горький привкус, остроту. Скосил глаза на Бима; тот делает вид, будто вовсе не обращает на него внимания. Склонив голову набок, внимательно прислушивается, записывает что-то.

Но вот Бим наконец-то ввязывается в дискуссию и, увы, делает это очень профессионально. Его доводы гораздо продуманнее, чем тогда в Лиссабоне. И хитрее. Вот, например, Билл пытается оправдать нарушение прав человека в Сальвадоре, с невинным видом называя пытки «продолжением иберийских традиций».

Нет, каков подлец! Перед глазами Гундлаха плывут круги, ему словно длинную иглу под лопатку воткнули. Но он все же говорит:

— Вы называете «иберийской традицией» то, к чему, по свидетельству сенатской комиссии США, американская армия тысячи раз прибегала во Вьетнаме? Нам эта ваша формулировка представляется оскорбительной.

Бим пространно поясняет свою мысль. И опять-таки аргументированно. Все чаще приходится отбиваться ему, Гундлаху. Он отодвинул в сторону пачку открыток с выписками и резко возражает Биму. Но сразу опровергнуть его не удается. Бима усердно поддерживает пришедший вместе с ним напарник. Он начинает говорить о скрытой подрывной деятельности Москвы, об Эфиопии, Анголе, Афганистане, обвиняет Кубу в «прямом вмешательстве во внутренние дела Никарагуа и Сальвадора». Куба-де поставляет в эти страны оружие.

— Если Кастро опять попытается выступить в роли проводника идей Москвы, моей стране придется реагировать на это.

— И что же вы намерены предпринять? Блокировать Кубу? Или высадить там сразу десант?

— Ни один разумный человек о подобных мерах не помышляет.

— Это верно в том смысле, что те, кто об этом помышляет, неразумны. И в Сальвадоре у вас не разум взял верх, раз вы вооружаете хунту.

— Нам брошен вызов, мы пытаемся остановить коммунистическую экспансию.

А вот это звучит уже неубедительно. Тезис набил оскомину. Публика протестует, но силы вдруг оставляют Гундлаха. Его знобит, руки будто окоченели, он ощущает это с такой же остротой, как боль в затылке. Сражаться приходится в одиночку. Глэдис трудно уследить за ходом спора — Драйшиллинг переводит ей с пятого на десятое. Не успевает без привычки... Подобно всем опытным полемистам, Гундлах умело уклоняется от главной темы, когда видит, что противник раскрылся и можно нанести удар в незащищенное место. Он сам не может вспомнить потом, по какому поводу он вдруг обрушился на политическую линию Соединенных Штатов в целом, называл ее безрассудной и взрывоопасной.

— Вы стремитесь добиться, чтобы русские убрали свои ракеты, которые могут достичь только Европы, и вовсе не собираетесь демонтировать собственные, установленные там. Это и слепому видно,— говорит он, утирая залитое потом лицо.

— Мы говорим об оружии для Сальвадора! — кричит Бим.

— А я хочу перейти от разговора об оружии для маленьких стран к оружию больших! В арсеналах находятся ныне тысячи единиц тактического и стратегического ядерного оружия с невообразимой для сознания нормального человека разрушительной силой в миллион бомб, сброшенных на Хиросиму.

Никто и ничто не в силах удержаь его, он отбрасывает в сторону возражения, даже самые острые, он вбивает их обратно в глотку им обоим.

— Ваша ракета,— восклицает он, словно речь идет о личной собственности Бима,— это оружие нового типа, сверхоружие, как вы сами пишете в вашем журнале. Вы пишете еще, что это оружие не оставит противнику никаких шансов на ответный удар. «Победа возможна», утверждаете вы.

— Не мы, а журнал «Форейн полиси».

— Влиятельнейшие люди вашей страны всерьез полагают, что атомную войну можно выиграть. И следующий ваш шаг запрограммирован заранее: превратить страны Западной Европы в полигон и стартовую площадку для своих ракет!

Ответа он не разобрал, голова раскалывается от боли. Игла под лопаткой продолжает ввинчиваться. Гундлах заканчивает: