Миссис Больфем

Он обернулся к Райдеру Брусу из «вечернего издания» его газеты. – А вы поухаживайте за этой немкой-служанкой. Она нас всех терпеть не может, так как мы представляем подлинную американскую печать, которая не сочувствует немцам. Я это понял и не верю, что она так глупа, как кажется. Думаю, она кое-что знает. Мало есть служанок, которые не могли бы порассказать, а на следствии она отговаривалась незнанием, потому что едва не умирала от боли и хотела скорее избавиться. Ладно, сегодня ей вырвали зуб и по крайней мере она не так отвратительна, как была; поэтому, начинайте, старина. Ее надо обойти и поскорее. Можно испробовать и деньги, если надо. Нельзя терять и дня. Разузнайте, чего ей хочется больше всего. Наверное, послать на фронт своему возлюбленному нечто более существенное, чем рукавицы или бинты. Понимаете?

– Я понял вас, – мрачно сказал молодой Брус, – вы подцепили меня, потому что я блондин с круглым лицом и могу сойти за немца. Хотел бы я родиться итальянцем. Приятное занятие «крутить» любовь с такой… Ну, все равно, сделаю.

– Славный вы мальчик. Хорошо. Покамест! У меня свои приемы, расскажу потом. Может быть, это еще и не приведет ни к чему.

13

Бродрик шел медленно по Эльсинорскому Авеню, перебирая в памяти некоторые мимолетные впечатления; в то же время его деятельный ум искал нити, которые могли бы их соединить.

Он взглянул на часы. В семь его ждали у Кромлей, к обеду. Было семь без десяти минут. Тем не менее он пошел еще медленнее, с глазами, устремленными вниз, с нахмуренным лбом.

В воскресенье днем он провел часа два с Алисой Кромлей. Сначала она противилась его желанию говорить исключительно о всех перипетиях убийства, но когда он обратился к ней, как к «доброму старому малому» и напомнил, что истинные люди прессы всегда действовали заодно, она, наконец, описала сцену в клубе, в день, предшествовавший смерти Больфема, и показала рисунок, сделанный ею благодаря ее большому присутствию духа. Бродрик заметил мельчайшие подробности этого беглого, но выразительного наброска: грузная фигура у входа в зал, легкая карикатурность черт лица которой и ее движение вперед ясно свидетельствовали как об искусстве художника, так и о состоянии, в каком находился изображенный; напряженные фигуры людей, толпившихся кругом; приближающаяся фигура миссис Больфем с неподвижным и страшным лицом группы женщин и девушек в позах, полных тревоги и отвращения.

Но, когда он сделал движение, как бы желая спрятать рисунок в карман, она вырвала его, и он только пожал плечами, убежденный, что, конечно, может уговорить её в случае действительной надобности.

Он до тех пор расспрашивал ее о происшедшей сцене, пока весь набросок в его представлении не закрепился так же прочно, как и у самой художницы. Но там было еще что-то, какое-то впечатление, не связанное непосредственно с «делом», и теперь относительно этого впечатления он зондировал свою удивительную память и тотчас, когда догадался, остановился с подавленным восклицанием.

Он похвалил ее за удивительное сходство Дуайта Роша, которого он знал и который ему нравился, и совершенно естественно заметил, что, вероятно, прежде он позировал ей много раз. Темный румянец залил лицо до самых волос, но она ответила беззаботно, что Рош, довольно «банальный тип».

Возможно, что Бродрик и забыл бы, как она вспыхнула, если бы это не сопровождалось быстрой переменой выражения глаз: что-то боязливое, вслед за сдержанным упорством. И в ту же минуту он вспомнил, что один-два раза, летом, встречал Роша у Кромлеев и считал, что он там желанный гость.

Побуждаемый, отчасти только личным любопытством, он спросил ее, как ей нравится Рощ и часто ли она его видит, и, помнится, она ответила с намеренным безразличием, что не видала его целые годы и что вообще мало им интересуется.

Бродрик вызвал ее на разговор о миссис Больфем. Конечно, как и все достойные внимания эльсинорцы, она восхищалась миссис Больфем, хотя и думала, что в действительности ее никто не знает, что она бессознательно для себя самой живет только поверхностной жизнью. Ее лицо в тот день, когда она шла по залу и тогда в «Клубе Пятница», когда ее мысли так откровенно устремились прочь от темы плоского доклада, ясно доказывало пытливому уму мисс Кромлей «глубину и трагические возможности».

Для мистера Бродрика было очевидно, что ее подозрения даже ни на минуту не коснулись вдовы убитого, но из дальнейших разговоров выяснилось и то, что молодая художница, так любившая зарисовывать «звезду Эльсинора», испытывала как бы упадок личного энтузиазма. Коварно побуждаемая Бродриком, она намекнула, что считает себя широко смотрящей на вещи, особенно после года жизни среди сотрудников нью-йоркской прессы, но все же не одобряет притязаний замужних женщин на часть прав в той «Великой забаве», которая самой природой предоставлена молодежи обоих полов.