Миссис Больфем

Природа одарила ее причудливой и привлекающей внимание внешностью как в отношении красок лица, так и в отношении тонкости его выражения. Художники, встречавшиеся на ее пути, невольно льстили ей, срисовывая ее. Как только она выросла достаточно для самоанализа, она постоянно стремилась к исключительному развитию своей личности, чтобы оправдать свою оригинальную внешность и возвыситься над тем, что было «только женщиной». Если упорное отвращение к банальности у нее не было врожденным (с достаточной уверенностью можно сказать, что никто не родится с этим чувством), то она сознала его достаточно рано, чтобы выработать в себе творческий ум, стремившийся к возвышенным целям. И только природный такт спасал его от замкнутости. Если бы она была так оригинальна, как казалась себе самой, то, верно, вооружила бы очень многих против себя. Хотя очень скоро ей стало известно о тех западнях, которые подстерегают человечество, она продолжала упорно культивировать в себе только высокие чувства; в этом ей помогал ее ровный характер, женское очарование, ее яркий ум и быстрая отзывчивость. Все это создало ей многочисленных друзей. Кроме того, она была свободна от присущих ее полу стремлений к богатству и от предрассудков своего времени, которые портят жизнь многих женщин, а ее любовь к искусству и чувство удовлетворения своим небольшим талантом очень облегчали ей бремя жизни. Многие мужчины нравились ей, как друзья, и она гордилась тем, что влекла к себе только наиболее мыслящих. Она дожила до двадцати шести лет, даже не думая, что может серьезно влюбиться, так силен был ее идеализм. Ее размышления над собственным усовершенствованием привели ее еще к одному выводу: если природа сделала так много, чтобы отметить ее, как исключительную девушку, то она сама должна выбрать незаурядного спутника жизни (и скорее всего это и было ее конечной целью, заставлявшей следить за художественным развитием своего ума и воображения, а вовсе не платоническое удовлетворение природных запросов). Она полюбит, как и всякая женщина, но только человека с одинаковыми запросами во всем, что касалось тонкости чувств и возвышенности ума.

Ужасное крушение всего этого, тщательно возводимого здания ее дорогой, духовной мечты, под влиянием безнадежной страсти к Дуайту Рошу, почти деморализовало ее. После того, как она заставила себя снова стать рассудительной, она все же видела, что оглушена и сидит среди развалин. Надо сознаться, что Рош был как раз тем, чего она требовала от мужчины и что в будущем он сулил счастье вполне современного образца, – а это было все, чего она хотела, так как не была романтичной дурочкой. Но не только то, что она любила, когда ее вовсе не просили, и посвятила ему первую и, может быть, лучшую свою мечту в надежде, что разбудит его, изумит и услышит предложение – она принимала в расчет и то, что он действует бессознательно, подобно многим молодым американцам, вечно занятым делами – и вот она принялась будить его чувства, и все напрасно, хуже, чем напрасно – она спугнула его, и он обратился в бегство.

Об ужасающем хаосе того времени, который напоминал ей извержение вулкана на дне моря, когда все гниющее и фосфоресцирующее всплывает на поверхность, она перестала думать сейчас же, как только восстановила власть над своей волей. Тогда же она снова принялась за восстановление своего духовного мира, чтобы не погрязнуть в мелочах женской натуры, которые сильно деморализуют, что жизнь становится невыносимой. Она слишком долго культивировала в себе высокие идеалы. Она могла оступиться случайно, но в другой атмосфере она не могла дышать, не могла найти удовлетворения и быть самой собой. Ей думалось, что, не имей она облагораживающих влияний в юности, в этот период в ней могли развернуться все злые силы. Во всяком случае, ей нравилось такое предположение – многим женщинам, с незапятнанной жизнью, это нравится. Она это предполагала, так как сохранила чувство юмора, но в тот момент не была склонна шутить. Ее решение сделаться лучше и чище, окрепнуть в борьбе с жизнью сопровождалось некоторой надеждой на полное освобождение от того, что она называла «воспоминанием о Дуайте Роше».

В положенное время наваждение было побеждено, и в этом гордость и презрение к себе самой сослужили для нее роль хирурга на передовых позициях; хотя она чувствовала себя покрытой ранами и ампутированной, чувство унижения пропало. Но сердце продолжало усиленно биться, когда она встречала Роша, и не было достаточно сильной воли, которая могла бы предупредить появление в памяти дорогого образа – только время могло затушевать его.