Мистер Кон исследует "русский дух"

О провале замыслов реакции красноречиво свидетельствуют и донесения царских шпионов и сама реакционная печать. Уже в записке агента III Отделения от 11 июля 1871 г. выражается беспокойство насчет того, что происходит на процессе. "Собственно роли переменились: не общество и государство в лице суда являются обвинителем, а напротив, они становятся обвиняемыми и обвиняются с силою и красноречием фанатического убеждения, как бы напрашивающегося на мученичество. Такие примеры всегда создают последователей".

"Как можно было суду и прокуратуре допустить и числе защитников по политическому процессу Спасовича, Арсеньева и кн. Урусова? — жаловался в своей записке шефу жандармов И. Арсеньев, — Спасович ярко обрисовал свой характер и цели в деле Щапова, защищая социалистические теории Луи Блана. Спасович был счастлив, что в залах суда публично имел возможность высказать свои политические убеждения и верования… Суд и прокуратура… обязаны были распорядиться так… чтобы в качестве обвинителя явилась личность, вполне способная отстоять интересы правительства"[93].

Реакция не достигла своей цели — дискредитации русских и зарубежных революционеров. Процесс не утопил революционеров в нечаевской грязи — напротив, он смыл с них эту грязь. Нечаевское "дело", состряпанное III Отделением, сыграло вопреки замыслам его инициаторов революционизирующую роль.

Перед нами воспоминания народника А. Лукашевича, жившего в ту пору в Херсоне. "Благодаря обильному материалу, доставленному всем газетам "Правительственным вестником", — писал он, — у нас являются первые "проклятые вопросы"… Нет никакой возможности как следует оценить теперь эффект, произведенный в молодых умах разоблачениями, внезапно на нас нахлынувшими… Новые для нас факты и попытки их объяснить в буквальном смысле слова будили мысль молодежи. Я всегда считал эти два факта — Нечаевский процесс и Парижскую Коммуну теми двумя далеко видными вехами, которыми определялся весь мой дальнейший путь в жизни"[94].

И это далеко не единичное свидетельство. Как правило, в мемуарах народников и других документах Парижская коммуна и Нечаевский процесс (при всей неравнозначности этих событий) фигурируют в числе главных факторов, содействовавших в начале 70-х годов росту революционных настроений в России. И, как правило, все эти источники отмечают "смешанное" (а точнее, двойственное) впечатление современников от нечаевского процесса: их сочувствие и симпатии подсудимым, делу борьбы за освобождение народа, их возмущение самим Нечаевым, его образом действий.

С самого начала процесса передовая русская общественность распутала весь сложнейший, запутанный переплет "нечаевского дела". Она поняла, что нечаевщина и революция — смертельные враги, что обман не может быть принципом защиты честного дела, деспотизм — орудием насаждения свободы, бездумье — средством развития самостоятельной мысли. Отрицательное отношение к нечаевщине стало после процесса господствующим в среде русских революционеров. Если не считать голосов отдельных бакунистов, пытавшихся реабилитировать Нечаева и Бакунина, представители самых различных направлений в русском общественном движении 70— 80-х годов были совершенно единодушны в безусловном осуждении нечаевских "организационных" принципов, нечаевских приемов и методов борьбы.

Имеются десятки свидетельств современников, не оставляющих никаких сомнений на этот счет. В. Засулич, О. Аптекман, Джабадари, Н. Чарушин, П. Лавров, Дебагорий-Мокриевич, Светозар Маркович, Л. Дейч и многие другие революционеры 70—80-х годов определяют "нечаевщину" как наглядный пример "отрицательного" революционного опыта, как попытку деморализовать движение и "отодвинуть его назад", как "дутую затею, построенную на обмане товарищей". Все они постоянно подчеркивали, что "средством для распространения истины не может быть ложь", что революционерам нельзя "ни в коем случае строить организацию по типу нечаевской", что такая организация обречена на гибель если не от внешнего врага, то от "собственного разложения" и т. п.[95]

Даже русские историки либерального толка, работы которых постоянно упоминаются в нынешней "нечаевской" литературе за рубежом, не обнаруживали в свое время никаких следов нечаевщины в народничестве 70—90-х годов. "Нечаевщина, — писал, например, В. Богучарский, — была в русском революционном движении лишь эпизодом совершенно исключительным, не имевшим, как таковая, никаких корней в движении прошлом и вызывавшим к себе в среде последовавших поколений революционной молодежи лишь безусловно отрицательное отношение… Умозаключать что-либо по ней о самом движении было бы совершенно несправедливо…"[96]