Мистер Скеффингтон

Фанни приехала в субботу ближе к вечеру (формат ее визита планировался как максимально сжатый), и к этому моменту Одри знала о гостье все, что ей следовало знать, но не более. Кондерлей успокоился; собственная давешняя ярость вызывала у него теперь искреннее удивление. Он ломал голову над следующим парадоксом: как жена, пользуясь сердечной привязанностью мужа, все-таки остается в полном неведении относительно того, что в этом сердце творится? Одри знала, кем был отец Фанни; знала, что ее единственный любимый брат погиб на войне; что она вышла замуж за еврея («Как она могла?» – такова была реакция Одри); знала, что муж развелся с нею…

– Это она с ним развелась, – поправил Кондерлей.

– Какая разница!

– Очень существенная. Хорошо бы, ты это уяснила.

Наконец, Одри вычитала в «Дебретте», что 12 марта Фанни исполнится пятьдесят. Вот и все. Леди Франсес больше не выходила замуж, сказал Кондерлей; вообще он невольно изобразил Фанни этакой затворницей, чуть ли не девственной весталкой, и у Одри создалось впечатление, что леди Франсес после развода одиноко жила на Чарлз-стрит, заботилась же о ней верная горничная, имя которой, без сомнения, в свой срок появится в «Таймс», в рубрике «Преданные слуги».

– Бедненькая, – протянула Одри, испустила неглубокий, но счастливый вздох и сунула ладошку в горсть лорда Кондерлея. – Еще и бездетная, надо же. Вот не повезло так не повезло.

Впрочем, больше всего Одри занимал развод. Она постоянно поднимала эту тему и прожужжала Кондерлею все уши. Когда же, в конце концов, он упрекнул ее за неподобающий интерес, Одри стала оправдываться, что никогда еще не видела женщины, с которой развелся муж, и тем более не принимала таковую у себя в доме, и ей представляется, что эта встреча станет для нее чем-то вроде жизненной вехи.

– Это она развелась с мужем, – терпеливо поправил Кондерлей.

– Какая разница, – повторила Одри, похоже, не способная отличить правого от виноватого. – Развод есть развод – сам знаешь, Джим.

И Одри взглянула на мужа с вызовом: мол, попробуй опровергни. Кондерлей скрылся за полотнищем развернутой «Таймс», но Одри не унималась: тема развода была затронута ею вновь, притом очень скоро.

– Мама мне рассказывала, что королева, – завела Одри, подразумевая Викторию, – не принимала при дворе разведенных – неважно, виноваты они были или нет.

Поскольку Кондерлей оставался в газетном укрытии, Одри, чуть выждав, добавила:

– Дыма без огня не бывает – сам знаешь, Джим.

Кондерлей не свернул газету, не выглянул, и Одри, выдержав еще один коротенький интервальчик, разразилась очередной народной мудростью:

– Невозможно залезть в грязь и не запачкаться – сам знаешь, Джим.

«О мой бог!» – мысленно воззвал Кондерлей, и душевные силы покинули его. Уже много лет не произносил он эту фразу.

* * *

Когда приехала Фанни, оба они стояли на крыльце. Одри немало потрудилась, чтобы придать дому вид максимально гостеприимный: каждую комнату оживлял букетик крокусов либо подснежников, было извлечено из комодов лучшее столовое белье, а с книжных полок – книги вроде «Прогулок по Риму», способные, в представлении Одри, подкрепить силы женщины, которая оправляется после тяжелой болезни. К чаю все было готово. Кондерлей до последнего хоронился за развернутой во всю ширь «Таймс», но вот явственно послышалось, что автомобиль затормозил под самыми окнами. Он отшвырнул газету и поспешил с женой на крыльцо.

Теперь, когда момент настал, Кондерлея терзали сожаления, а еще ему крайне не понравилось, что Одри, и без того, едва не прижавшись к нему, столь нарочито берет его под руку. Он и так принадлежит ей: никто данный факт не оспаривает, – зачем же афишировать собственнические замашки?

Впрочем, он был несправедлив к жене. Бедняжка Одри отчаянно смущалась, потому и льнула к мужу. Кроме того, первой из автомобиля вышла Мэнби, и Одри решила, что она и есть леди Франсес.

– Подумать только, какая старая! – шепнула Одри мужу. – Это же надо – так ужасно выглядеть в пятьдесят!

И вконец смешалась, поняв свою ошибку, и раздосадовала Кондерлея несообразно глубине этой ошибки, что он с неудовольствием и про себя отметил.

Но вот и сама Фанни, пригнувшись, чтобы не удариться, выбирается из автомобиля. Кондерлей поспешил к ней, она подала ему руку – и впервые с того дня двадцатилетней давности, когда он участвовал в осушении прощальных слез, они с Фанни увидели друг друга, да еще столь близко.

«Бедный Джим!» – мысленно воскликнула Фанни; ей даже подумалось, а Джим ли это: настолько не хотелось верить глазам. Острая жалость пронзила ее сердце – зачем, о, зачем он так поседел, зачем он теперь такой… согбенный?

«О мой бог! Бедная Фанни!» – мысленно воскликнул потрясенный Кондерлей, ибо Фанни была накрашена.