Мистер Скеффингтон

Итак, Фанни наслаждалась. Последние полчаса она провела восхитительно – все, что делала, было ей в новинку. Майлз распустил паству крестным знамением (точнее, попытался распустить, ибо паства не желала расходиться), и Фанни, чисто инстинктивно погладив свой меховой воротник и чисто инстинктивно поправив шляпку, приготовилась к не менее занятному продолжению вечера – к ужину с Майлзом, который вышел из горнила страданий усовершенствованным внешне и внутренне.

* * *

Приветствие их было кратким: Фанни проявила теплоту, Майлз – поспешность, – и тотчас повел ее к себе домой.

Мэнби увязалась за ними. Пусть госпожа не велела ей идти следом – Мэнби решила, что не потеряет миледи из виду в этаком скверном районе. Вдобавок у нее были дурные предчувствия насчет «’Ислупа – до такой степени дурные, что в мыслях Мэнби он не только обходился без первой буквы своей фамилии, но даже и без «мистера». «’Ислуп не джентльмен, – рассуждала Мэнби. – Джентльмен, которого сажали за стол на Чарлз-стрит, не полезет на стул в Бетнал-Грин». «Он низко пал, – продолжала про себя Мэнби, не знавшая жалости к низко падшим. – И зачем только миледи с ним пошла, да и куда пошла, и почему она так мила и говорлива – нешто ’Ислуп того стоит?» И Мэнби следовала за миледи, задаваясь вопросом: «Что ж дальше-то?» И встречные расступались почтительно перед ’Ислупом, давая заодно дорогу и всей маленькой процессии, но явная настороженность относилась не только к миледи, но и к ней, Мэнби.

– Знаешь, Фанни, о чем они думают? – спросил Майлз, степенно поклонившись в ответ на несколько почтительных приветствий кряду.

– Не знаю. А ты знаешь?

– Конечно. Мои чада духовные для меня вроде открытых книг. Они думают, Фанни, и надеются, что я тебя спасаю.

– И поэтому глядят на меня свысока?

– Неважно, как они глядят, – отрезал он.

– Ну что ж, милый… – (Майлз нахмурился при том самом слове, которое некогда открывало ему райские врата.) – Если так, это было бы прелестно, – произнесла Фанни и тут же получила отповедь:

– В спасении души нет ничего прелестного.

Вообще за то малое расстояние, что они успели пройти, Фанни удостоилась уже нескольких отповедей. Отповеди мешали развитию беседы, не созидали, а разрушали. Как мало изменилась Фанни, думал Хислуп. Если забыть про внешность (для которой самое подходящее определение – хаос), Фанни осталась такой же, как была: ничего, ровно ничего не вынесла она из прожитых лет. В ней все та же самоуверенность: она сомнений не допускает, что он, Хислуп, восторженно встретит любое ее игривое слово, – она так и не научилась быть серьезной. Впрочем, это общая черта всех безмозглых женщин, которых Хислуп встречал у Фанни в гостях на Чарлз-стрит. Она, по сути, вся принадлежит к Чарлз-стрит, в то время как он, хвала Господу, может с полным правом ассоциировать себя с районом Бетнал-Грин.

– Раз тебе не нравится слово «прелестно», заменю его на «чудесно», – улыбнулась Фанни.

(«Бедная женщина! Ей вообще нельзя улыбаться – каждая улыбка множит и разнообразит ее морщины», – подумал Хислуп.)

– Это будет чудесно, дорогой Майлз, если ты спасешь меня. Пожалуйста, постарайся. Я не удивлюсь, если у тебя получится. Ты способен убедить любого – в этом я даже не сомневаюсь.

Хислуп разразился новой отповедью:

– Спасение ничего общего не имеет с убеждением. Священник не убеждает, а молится – и Господь являет милость свою.

Фанни извинилась, но таким веселым тоном, будто отповеди были ей нипочем и пропела, причем выражение ее лица отнюдь не подтверждало искренность, как отметил Хислуп:

– Ах, я сегодня что ни скажу – все оказывается не к месту.

А Фанни подумала: поглядеть на Майлза – кожа да кости, зато внутри по-прежнему весьма упитан. Душа и разум жирком подбиты, как ватой.

Сдержанный Хислупов кивок показал, что извинения принимаются.

– Если с того периода, когда мои посещения Чарлз-стрит отличались регулярностью, ты, Фанни, не сделала прогресса в вопросах веры, – («Ничего себе выразился», – подумала Фанни), – значит, – так и осталась приготовишкой, что поминутно ошибается.

– Если тебя не затруднит, Майлз, расшифруй, пожалуйста, свою фразу, – смиренно произнесла Фанни, но Хислуп поклясться мог, что истинного смирения в ней ни на грош.

Смиренной Фанни не была никогда. Щедрой – да, даже слишком щедрой (в том-то и трагизм, ибо он, Хислуп, принимал ее щедроты за нечто иное), но о смирении не шло и речи.

Хислуп расшифровал как умел. Фанни спросила, уж не думает ли он, что в духовном плане она еще не покинула пределов детской.

– Да, ты до сих пор пребываешь в детской, коя находится в Господнем чертоге, Фанни, – отчеканил Хислуп, после чего она надолго замолчала.