Мистер Скеффингтон

Вот досада, думал Лэнкс, медля отойти от телефона и пощипывая нижнюю губу, – действие, растиражированное Дэвидом Лоу[30], «Панчем» и иже с ними. Как это некстати и как глупо – возобновлять знакомство с Фанни. У Лэнкса нет времени для возобновлений, воспоминаний и воскрешений. Что умерло – то умерло, и незачем его ворошить. Вдобавок к концу романа Фанни сильно утомляла Лэнкса (память вдруг взялась проясняться). Хоть и прошло много лет, Лэнкс довольно легко вспомнил, какова стала Фанни к финалу. Да ведь она удерживала его только своей прелестью, когда миновал первый этап обожания! Она не предпринимала ни малейших усилий, чтобы приблизиться к Лэнксу в интеллектуальном плане. Мужчине нужна женщина, в которой красота сочетается с умом, ведь восторги неизбежно проходят. И Фанни могла бы развить свой интеллект – задатки у нее были, взять хотя бы ее быстрый успех в шахматах – на первых порах, пока игра ей не прискучила. Он, Лэнкс, еще тогда считал (и это тоже ему отчетливо вспомнилось), что для женщины Фанни очень неглупа и, займись саморазвитием, стала бы отличной партнершей, но поленилась: предпочла не развивать свой недюжинный ум, не пожелала стать партнершей. Лэнкс не порывал с ней дольше, чем следовало: все надеялся на нее повлиять, – не порывал, по правде говоря, пока она сама не дала ему отставку, если эти слова применимы к замещению, проведенному столь виртуозно. Слишком много ей было отпущено красоты – и слишком много власти, которую дает красота. Фанни не утруждала себя мыслительным процессом. Как всякая блудница, она жила настоящим и делала ставку только на свой внешний вид.

Что ж, красота проходит, а скука остается. Женщины с годами делаются все докучливее и положительно утомляют. Их физические и умственные дефекты, подобно булыжникам наскоро сляпанного шоссе, так и лезут на поверхность. Короче, Лэнкс не горел желанием встречаться с Фанни. Меньше всего ему хотелось видеть ее. И все же… Да, в его размышлениях присутствовало «и все же». Стоя в сумрачном холле у телефона, пощипывая нижнюю губу, Лэнкс поневоле признал, что у истории с Фанни есть и другая сторона. Разве не обязан он кое-чем этой женщине? И разве не назвал бы в свое время этот долг блаженством? Фанни – его единственная любовь; какие тут могут быть сомнения? И любовь эта ворвалась в его жизнь подобно буре, ибо, как ни странно это теперь, Лэнкс любил Фанни с неистовством, а неистовая любовь – до экстаза, до самоотрешения – возносит мужчину на высоты невероятные, где он не бывал прежде, где ему не побывать снова. И в связи с тем кратким периодом, когда он только боготворил Фанни, не помышляя о критике и не замечая недостатков, в памяти Лэнкса всплыли строки, как бы выхваченные из давно забытого контекста: «Посему со ангелы и архангелы, и со всеми сущими на небеси…» Где он это вычитал? Где мог слышать?

Любопытно, подумал Лэнкс, все больнее щипля нижнюю губу, что с помощью Фанни он когда-то вознесся на изрядные высоты, где и провел несколько недель.

И, будучи человеком щепетильным, он спросил себя: если так, не следует ли ему по дороге в контору завернуть на Чарлз-стрит, не должен ли он рассчитаться с Фанни за прошлое несколькими минутами своего драгоценного времени?

* * *

Лэнкс поехал. Велел подать себе пальто и шляпу и сел в автомобиль, что уже дожидался его, и немало вспомнилось ему за короткий этот путь. Ненавидя долги, Лэнкс радовался, что вот сейчас даст Фанни полезный совет и избавится от этого конкретного долга.

Но когда дверь, столь памятную ему, открыл бледный всклокоченный юноша в нарукавниках (судя по всему, застигнутый Лэнксом в самый разгар жестокого нервного припадка), ожило первое страшное предположение – что Фанни промоталась и в ее доме орудуют бейлифы.

Порыв расплатиться с нею за ангелов и архангелов был тотчас пересмотрен, ибо по пальцам можно пересчитать ситуации, для мужчины более неприятные, чем появление давней возлюбленной с просьбой занять денег. Такая просьба принижает давнюю возлюбленную, сказал себе Лэнкс, объясняя нежелание давать в долг; духом торгашества пятнает она воспоминания, которые время от времени все еще способны тешить.

Столь сильны были эмоции Лэнкса, что он непременно развернулся бы и ушел (и пускай всклокоченный слуга думает о нем что угодно), если бы в холле не возник дворецкий. Лэнкс мигом узнал дворецкого, даром что тот заметно сдал, даром что веки у него были припухшие. Дворецкий, на ходу влезая в рукава сюртука, выскочил из-за двери, которая, как твердо помнилось Лэнксу, вела в библиотеку.

– Да, сэр? О, сэр Перегрин! Доброе утро, сэр! – зачастил дворецкий, потрясенный встречей.

Сэр Перегрин оставил Чарлз-стрит много лет назад, но узнать его не составляло особого труда. Конечно, он постарел, несколько усох, прибавил в угрюмости и важности, но уже совсем неузнаваемым все же не стал.

– У меня назначена встреча с ее светлостью, – процедил Лэнкс, сочтя, что опухшая физиономия и заполошность дворецкого не делают дому чести. Бейлифы бейлифами, а дворецкий должен быть невозмутим.