Мистические истории. День Всех Душ

Сдается мне, все это было сном, потому что вместо ноги миссис Роуэтт в руках у деда оказался утлегарь[109] тяжело нагруженной бригантины, которая пёрла в темноте прямо на него. И когда он прыгнул, бригантина наехала баксом[110] на лодку, и та прямо из-под дедовых ног ушла на дно. Дед завопил, прибежали двое или трое матросов и целого и невредимого втащили его на бушприт, а потом на палубу.

Но получилось так, что судно шло в залив Ла-Плата[111], так что с разными проволочками обратный путь в Порт-Лоу занял у него все одиннадцать месяцев. И кого он увидел первым делом на пригорке над бухтой? Уильяма Джона Данна, кого же еще!

– Очень рад тебя видеть, – говорит Уильям Джон Данн.

– Спасибочки, – отвечает дед, – а как там Мэри Полли?

– Ну, что до нее, то забота о ней оказалась хлопотным делом, и я не был уверен, что хорошо справляюсь, пока в июне не сводил ее к венцу.

– Ты за что ни возьмешься, непременно перестараешься, – говорит дед.

– Что за ерунда, откуда ты ее выудил?

Услышав слово «выудил», дед вышел из себя. Раньше за ним такого никогда не водилось, но тут он съездил Уильяма Джона Данна по носу, Уильям Джон Данн дал сдачи, и пришлось соседям их разнимать. А на следующий день Уильям Джон Данн подал на него в суд.

Дело рассматривали магистраты; дед рассказал им всю историю с начала до конца, без затей, в точности как я вам. Магистраты решили, что, с учетом всех обстоятельств, у деда был серьезный повод, и присудили ему пять шиллингов штрафа. На том дело и кончилось. Теперь вы знаете, как получилось, что я внук Уильяма Джона Данна, а не Хендри Уотти.

Джон Бакан

Путешествие, не принесшее барыша

Он дьявола в песнях любил поминать
И тем не смущался нимало,
И, как говорили, опять и опять
Такие слова повторял он:
«Над воздухом и над землей я царю,
Послушны мне лето с зимою,
И сотню я фунтов тебе подарю
За власть над твоею душою».

Баллада о пасмурном дне[112]

Ни один скотный рынок в стране не сравнится размером с Инверфортским – это знают все по северную сторону Твида[113]. Несколько дней в году на исходе осени здесь ревут в загонах, за высокими дощатыми заборами, быки и блеют овцы, доносятся с расшатанных торговых площадок выкрики аукционистов и перекличка фермеров. На открытом скотном дворе, где толпятся гуртовщики и мясники – народ, не чтящий ни Бога, ни законов, – царит такой вавилон[114] ругани и божбы, что пробудились бы и Семеро спящих отроков[115]. Из двух десятков соседних закусочных доносится стук ножей; там сельские жители, сдабривая обед пивом, поглощают говядину с картошкой, а пастушьи овчарки стерегут под столами оброненные куски. Кого только здесь не встретишь: от разбойников из Хайленда, не знающих ни слова по-английски, и джентльменов-фермеров из Инвернесса и Росса до лоулендских[116] скотоводов и городских торговцев, не говоря уже об армии проходимцев самых разных национальностей и занятий.

Именно там я познакомился с Данкеном Стюартом из Клакемхарстана, что в Мур-оф-Раннох, и услышал от него эту историю. Он был в то время уже совсем стариком, седым, с обветренным лицом; притом человеком преуспевающим, владевшим, как Иаков, множеством стад и больших пастбищ[117]. Он пригнал с севера свой хайлендский скот и в ожидании англичан, с которыми условился встретиться, целый день развлекал меня байками. В юности он был погонщиком, исходил пешком всю Шотландию вдоль и поперек, и в его памяти хранились времена чуть ли не доисторические. Эту историю, как и множество других, я слушал, сидя в небольшом загончике, где воняло скотом и звучала неумолчная трескотня на гэльском.

– Когда мне исполнилось двадцать пять, я был редкий шалопай и вольная душа. Я потому и стал гуртовщиком, что любил вольницу, и как раз такой моя жизнь и была. Знай отец обо всех моих выходках, его сердце давным-давно бы разбилось; моей матери повезло, что она сошла в могилу, когда мне было шесть лет. Проповеди священника, мистера Мак-Дугалла с Островов, который призывал меня отринуть путь заблуждений, я пропускал мимо ушей и не сходил с дурной дорожки – не забывая при этом делать деньги, ведь работник я был старательный и надежный, – и изучил все пивные от пирса Кромарти до улиц Йорка. Пил я как сапожник, без оглядки на Бога и ближних, любил картишки, а уж о женском поле и говорить нечего. Как вспомню себя двадцатипятилетнего, так до сих пор стыдно.