Мистические истории. Ребенок, которого увели фейри

«Начать с того, что этот Фердинандо Ринальди был великий певец. Около тысяча семьсот восьмидесятого года он поступил на службу к пармскому герцогу и, по слухам, привлек к себе чрезмерное внимание одной знатной дамы, бывшей в большом фаворе при дворе. В результате он лишился места, но вместо того, чтобы благоразумно удалиться, продолжал маячить на границе Пармы, то тут, то там, при поддержке своих многочисленных друзей-аристократов. Возможно, его заподозрили в попытке самовольно вернуться в Парму или он не умел держать язык за зубами, уж не знаю, только… Basta![121] В одно прекрасное утро его нашли зарезанным у спуска к воде на вилле здешнего вельможи Негри. – Старик Фа-Диез достал свою роговую табакерку. – От чьей руки он погиб, никто не знает, да и не пытался узнать. Из вещей ничего не пропало, кроме связки писем, с которой, по словам его камердинера, он никогда не расставался. Вышеупомянутая дама покинула Парму и поступила в местную обитель кларисинок[122]; она приходилась теткой моему отцу; ей и принадлежал этот портрет. Обычная история, обычная по тем временам. – Старик набил табаком свой длинный нос. – Так вы и вправду думаете, что мне не удастся продать картину?» – спросил он.

«Нет!» – решительно отрезал я, убитый его рассказом. С тем я и ушел, а вечером мы выехали в Рим.

Уинтроп замолчал и попросил чаю. Он раскраснелся и, по-видимому, был сильно взволнован, однако ему хотелось завершить рассказ. Выпив чаю, он обеими руками откинул со лба непослушные волосы, потом вздохнул, настраиваясь на воспоминания, и снова заговорил.

III

– На следующий год по дороге в Венецию я заехал на пару дней в М. и остановился в гостинице у нашего прежнего хозяина. Один приятель попросил меня сторговать для него некий образчик ренессансной резьбы. Дело было в разгар лета: на полях, которые я в последний раз видел засаженными капустой и припорошенными инеем, вовсю золотились хлеба; виноградные гроздья свисали над высокими опрятными кустами конопли, словно желая слиться с ней в поцелуе; на пышущих зноем улицах люди прятались в тени колоннад и маркиз[123] – Ломбардия, конец июня, Божий сад на земле! Я отправился во дворец Фа-Диеза спросить, нет ли у него для меня поручений в Венеции. Конечно, старик мог уехать в деревню, но портрет наверняка никуда не делся из дворца, а мне только этого и было надо. Зимой я часто думал о нем и теперь хотел проверить, произведет ли он на меня прежнее впечатление, ведь я видел его унылой осенней порой, а нынче из каждой щели брызгало солнце. Фа-Диез оказался дома и невероятно мне обрадовался – скакал и размахивал руками, как персонаж в Пляске Смерти[124], делясь со мной недавней находкой. Он поведал, вернее разыграл в лицах, поскольку повествование велось в настоящем времени и сопровождалось артистической жестикуляцией, историю своей поездки в Гвасталлу[125], где, по его сведениям, хранилась древняя псалтирь: как он бился за место в почтовой карете – и как она на полдороге перевернулась; как он честил незадачливого возницу; как звонил – трень-трень – в монастырские ворота; как притворился, что желал бы прибрести старое, не имеющее никакой ценности распятие; как бессовестные монахи заломили за него сто пятьдесят франков! Как он начал ахать-охать и цокать языком и вдруг «случайно» заметил псалтирь, поинтересовался, что это, откуда и так далее, будто сам не знал, и в конце концов за сто пятьдесят франков забрал и распятие, и псалтирь – псалтирь тысяча триста десятого года за сто пятьдесят франков! А безмозглые монахи еще и радовались. «Думали, что одурачили меня, они – меня!» Старик прыгал и пританцовывал, лопаясь от гордости, что провернул такое дельце. Между тем мы подошли к знакомой двери – она была открыта, и я сразу увидел портрет. Солнце ярко освещало смуглое лицо и светлые пудреные локоны. Не знаю, что на меня нашло: все вдруг поплыло перед глазами и мне стало дурно – так бывает, когда неожиданно исполнится давняя, заветная мечта. Это длилось всего мгновение, но от стыда я готов был провалиться сквозь землю.

Зато у Фа-Диеза настроение было преотличное.

«Видите? – обронил он, напрочь забыв все, что когда-то рассказывал мне. – Это Фердинандо Ринальдо, певец, которого убили за роман с моей двоюродной бабкой». – Он прошелся по комнате, самодовольно обмахивая себя большим зеленым веером; воспоминание о том, как он добыл в Гвасталле псалтирь, доставляло ему истинное наслаждение.

И тут меня осенило:

«Ведь это случилось здесь, в М.?»

«Ну да», – подтвердил Фа-Диез, продолжая шаркать туда-сюда в своем заношенном красно-синем халате – с попугаями и веточками вишни.

«Вы никогда не встречали того, кто своими глазами видел… слышал его?»

«Я? Нет. Как это возможно? Его убили девяносто четыре года назад».

Девяносто четыре года назад! Я снова поднял глаза на портрет. Девяносто четыре! И все же… Мне почудилось, что я ловлю на себе его странный, сосредоточенный, пронзительный взгляд.

«А где… – Я поневоле запнулся. – Где это случилось?»