«Митьки» и искусство постмодернистского протеста в России

Кампания, развернутая Шагиным в связи с указанной проблемой, не могла не вызвать воспоминаний у людей его поколения. Ленинградские диссиденты нередко отождествляли личную независимость с возможностью вырваться из тесного пространства, жилого или рабочего; многие петербуржцы по финансовым причинам до сих пор ютятся в коммунальных квартирах. Станислав Савицкий в кафкианском ключе описывает дегуманизирующее однообразие ленинградского быта: «Мир <…> напоминает комнату с двумя дверями, через которые входят и выходят какие-то люди, звери, вещи…» [373]. Сторож котельной занимает подземное (и потенциально оппозиционное) пространство, скрытое от глаз обывателей, и вместе с тем «испытывает удовлетворение от непосредственной пользы своей деятельности (как у фермера: посадил — снял урожай; затопил котел — людям тепло)». Хотя «обетованная земля творчества» котельной «сродни монастырю, а не производству», обета безбрачия от истопника не требуется, так что можно даже приводить женщин. «Не имея возможности общаться обычным образом», оператор котельной «развивает в себе возможность общения на более высоком уровне — через творчество». В сущности, диалог этот происходит между «подпольной» и «нормальной» жизнью, хотя последняя не желает признавать, что голоса протеста до нее доносятся. Литературные сочинения «Митьков» проникнуты пристальным вниманием к жилым пространствам — чем менее комфортным и уютным, тем более располагающим к творчеству.

Утверждение Шинкарева, что царящая в котельной «атмосфера здоровой тревоги и некоторой опасности обостряет все чувства и потенции»[374], следует рассматривать в контексте характерных для ленинградского андеграунда поисков — в метафорическом, а подчас и в буквальном смысле — новых пространств для творчества и самоопределения. В начале 1960-х годов отец Дмитрия Шагина, художник-нонконформист Владимир Шагин, на протяжении по меньшей мере двух лет добровольно бродяжничал вместе с другом-единомышленником Александром Арефьевым. Зарабатывали они сбором стеклотары, жили в заброшенных мастерских и сараях, а подчас и в склепах на кладбище. Как многие диссиденты, в итоге Владимир Шагин был помещен в психиатрическую больницу и подвергнут мучительному курсу полуэкспериментального лечения. Без сомнения, его сын учитывал этот семейный опыт бездомной жизни и маргинализации, когда использовал историю с выселением «Митьков» в 2008 году для того, чтобы лишний раз привлечь внимание к несправедливому устройству жилищной сферы в крупных российских городах.

Судебное разбирательство и нападение на мастерскую, случившееся спустя пять лет после вышеупомянутой выставки, сделали присутствие «Митьков» в политическом настоящем более осязаемым. С их положением «сквоттеров» было покончено: Валентина Матвиенко, близкая сподвижница Владимира Путина, ангажировала художников, предложив им, словно Фаусту, новое выставочное помещение, выделенное за счет города, красивее прежнего, но с менее просторной мастерской. В свете этого и других событий критика несправедливости, выраженная в картине Шагина 2006 года, кажется не вполне уместной. Фовистская, сентиментальная композиция из добродушных упитанных персонажей — в лучшем случае лицемерное соединение советских и дореволюционных клишированных представлений о казаках как об обаятельных анархистах с идеализацией воинствующего национализма — кажется несоизмеримой с российской действительностью, когда страна ведет морально неоднозначные кампании на Украине и в Сирии, а всесильные вооруженные силы ведут себя все более жестко и не желают отчитываться в своих действиях перед народом. Впоследствии Шагин перестал публично критиковать российскую индустрию недвижимости, несмотря на утрату мастерской. Для выставки «Арефьевцы и митьки», проходившей с 2 по 18 февраля 2017 года в московской галерее «Веллум», художник изменил название картины «Митьки пишут письмо олигархам» на «Митьки пишут письмо», тем самым вычеркнув критику плутократии. Все это указывает на дискурсивные границы риторической ностальгии как инструмента социального протеста, а также на потребность в постиронических формах диссидентской деятельности, радикально отличных от уклончивой сатиры оппозиционных моделей, сложившихся в последние пять лет существования Советского Союза. Хлопоты, связанные с переездом с улицы Правды, заслонили собой затруднительное положение, в котором оказался Владимир Тихомиров, брат Виктора, испытывавший финансовые трудности и выселенный из мастерской, где проживал «нелегально».