Митридат

В триклиний, громко топая римскими котурнами, вошёл стратег Клеон. Годы, проведённые на вершине власти, наложили отпечаток на лицо смазливого юноши, женского угодника. Некогда румяные щёки покрывал густой загар, приобретённый Клеоном в карательных походах против недовольных подданных, — из-за отсутствия настоящих сражений, главный стратег Понта искал воинскую славу и триумфы, усмиряя нищих и обездоленных, вооружённых в лучшем случае вертелами и рогатинами. Выражение легкомысленного веселья, присущее Клеону в годы юности, теперь сменилось на неприступное величие и значимость. А припухшие от частых возлияний глаза метали молнии гневливого самолюбия, временами превращавшимися в холодные огоньки брюзгливого цинизма великого государственного мужа.

— О, несравненная… — изобразив влюблённость, Клеон небрежно чмокнул царицу в щёку и жадно схватил наполненный вином фиал.

— Ах, Клеон… — взволнованно проворковала Лаодика, заливаясь румянцем, — неожиданное желание вошло в её чресла, опалило всё ещё высокую и тугую грудь. — Присядем рядом…

— Прости, моя радость, но мне недосуг, — осушив подряд два фиала почти не переводя дыхания, Клеон погладил царицу по щеке и поторопился к выходу. — Дела, дела… — он послал ей воздушный поцелуй, изобразил слащавую улыбку и исчез за дверью.

— О-ох… — царица откинулась на спинку скамьи, закрыла глаза и в каком-то неистовом порыве стала ласкать своё тело. — Клеон… А-а…

Даипп недовольно сопел, стоя перед закрытой дверью триклиния — служанка царицы, немногословная угрюмая фурия, заглянув внутрь, застыла на пороге, будто мраморное изваяние, проронив лишь одно слово: «Ждать…» Жрец мысленно выругался, как самый последний раб-варвар, и тут же поспешил вознести богине Ма покаянную молитву за непростительную несдержанность.

Наконец служанка, громко прокашлявшись, зашла в триклиний и некоторое время спустя позвала истомившегося в довольно длительном ожидании Даиппа.

— Садись, — не поднимая глаз на жреца, сухо сказала царица.

Даипп скромно присел на резной дифр и с напускным смирением воззрился на Лаодику. Раскрасневшаяся царица долго молчала, затем спросила:

— Куда подевался досточтимый Авл Порций?

— Сие для меня неведомо. К глубокому сожалению.

— А что говорят прорицатели храма?

— Римлянин путешествует, — коротко ответил Даипп.

— О, боги! — царица злобно посмотрела на простодушный лик старого хитреца. — Это я и сама знаю. Но твои бездельники и обжоры могли бы, по крайней мере, сказать, где именно он путешествует и когда вернётся в Понт.

— Последнее гадание на внутренностях голубей показало, что Авл Порций находится в большой опасности… — будто и не расслышав недоброжелательного выпада царицы в сторону жрецов храма, Даипп начал многословно и велеречиво рассказывать ей о необычайном усердии понтийских предсказателей, денно и нощно истязающих себя молениями и общением с потусторонними силами.

— Хватит! — не выдержала царица словоблудия жреца и резко встала. — Всё это ты можешь плести тупоумному городскому демосу. Мне нужно совсем иное. Я хочу точно знать, где римлянин, и когда ты выполнишь свои обещания. И смотри, — в её голосе прозвучала угроза, — моё терпение не беспредельно.

Даипп невольно втянул голову в плечи: царица разгневалась, а в такие моменты он предпочёл бы встречу с разъярённой львицей, нежели с повелительницей Понта.

— Даю тебе время до ближайшей иды[243], — хрипловатым от ярости голосом сказала царица. — Найди мне Митридата! Живого или мёртвого.

— Слушаюсь и повинуюсь, — поторопился встать жрец и низко поклонился Лаодике.

— И смотри, мне не хотелось бы разочароваться в преданности друга моего незабвенного мужа… — тихо проронила царица, жестом отпуская Даиппа.

Жрец по крабьи, бочком, вышел из триклиния и за дверью привалился к стене от неожиданной слабости в ногах. От страха ему показалось, что он вот-вот повредится рассудком: упоминание о Митридате Эвергете в устах царицы звучало приговором. Чувствуя, что задыхается, Даипп сорвал с шеи золотую гривну, в этот миг показавшуюся ему удавкой царского палача.

ГЛАВА 4

Стражник царского эргастула, здоровенный детина с тупым плоским лицом, с грохотом закрыл тяжеленную дверь каменного мешка-камеры, и Иорам бен Шамах очутился в кромешной тьме. «Проклятый пёс… — бубнил стражник, запирая засов. — Переломать бы тебе кости, мерзкий иудей… Ан, нельзя. Пока нельзя… — вспомнил он строгий наказ заместителя начальника следствия как вести себя с лекарем, и на его физиономии появилась гнусная ухмылка. — Но я подожду…»

Иорам бен Шамах наощупь пробрался к стене и тяжело опустился на охапку прелой соломы. Воздух в камере был сырой, застоявшийся, где-то рядом слышались мерные звуки падающих капель. Лекарь тяжело вздохнул, привалился к стене, не ощущая сырости, и закрыл глаза.