Митрополит Исидор Киевский (1385/1390–1463)

Сколь много мы рукоплескали, прочитав твое письмо, то самое, что пришло по истечении целого года, даже и сказать трудно, настолько мы все обрадовались, и я, читающий, и все слушающие[1015]. И отложить его мы пожелали, многократно перечитав; оно же стало держать нас крепче, чем сирены плывущих мимо [моряков][1016]. Но и Одиссей, думаю, не миновал бы его, не бывши прельщен его чарами; оно так благородно, так прекрасно, и настолько показало твой всегда благородный образ мыслей, что обнаружило в тебе и ловкого ритора, и общественного человека, и почтенного философа, а также, подлинно, и доброго друга; потому что все в этом письме было: соразмерность выражений, стройность плана, динамика напряжения, острота мысли, величавая речь и украшенные предложения, великолепие образов и пространный панегирик друзьям, благодаря чему оно оказалось более прекрасным, чем поющие лучше всех птиц лебеди[1017], когда при [дуновении] зефира, опустивши несколько крылья, они вдохновляют [своим пением] сладко и гармонично. В самом деле, при его чтении сколько, ты думаешь, нам пришлось радоваться, изумляясь твоим делам?! Я размышлял, насколько может быть полезен прекрасный Гуарино государствам, украсивши отечество и прежде отечества всю Италию отеческой речью, а Элладу украсивши ученостью оных греков; я же прославлял твои как усердие, так и прежде оного природу, до такой степени восприявшую логосы обеих стран, что мне часто в честь тебя приходилось преимущественно говорить то, что древними говорилось в честь Зенона[1018], как если бы в самом деле ты был каким-то двуязычным существом, настолько точно зная каждый из двух языков, что едва-ли кто-либо столь же преуспел, занимаясь изучением только одного чужого языка. И если бы самый сильный из италийских [ораторов] мог услышать тебя, витийствующего, то, пожалуй, не подумал бы он, что ты и в самом деле время от времени отплываешь в Элладу, сообщаешься с мудрыми, живущими ныне в Италии; или если бы эллин случайно прочитал твои сочинения, то он без сомнения назвал бы тебя настоящим греком, никогда не преклонявшимся перед святынями Цицерона[1019], но постоянно держащимся Аристида[1020] и Демосфена[1021]. Разумеется, такого человека, украшаемого то одной, то другой ученостью, можно ли не счесть прямо-таки прекраснейшим даром Гермеса[1022], когда получаешь от него письма, равно как и наоборот, — неполучение писем есть немилость Гермеса?! Посему пиши нам, всегда тоскующим по вестям о тебе и выше благ ценящим твои дела, радуя нас как красотою, так и многочисленностью писем. Если же ты сам осудишь нас на долгое забвение, то знай, что, конечно, и мы подвергнем тебя обвинению в недружелюбии и наложим наказание, каковое, я знаю, ты нелегко перенесешь: именно, я буду молчать и сам, не терзая тебе аттический слух неприятностью писем, так как ты, хваля нас за то письмо негодное и грязное, как сказал бы кто-либо другой, кажется, чрезмерно нас любишь, пленен страстью любви, не позволяющей ясно видеть касающееся нас. Эту-то именно страсть я просил бы у Бога предпочтительно пред всем прочим никогда не выбрасывать из твоей души, а постоянно увеличивать с течением времени и никогда не прекращать; потому что и я всегда так наслаждаюсь твоими [посланиями], получая письма, полные учености, струящиеся же сладостнее того прекрасно текущего источника, — и тебе наши письма тогда покажутся сносными и пожелаешь еще больше и чаще их получать. А если тебя будет тяготить долгота письма, превосходящего меру и этим внушающего тебе отвращение, весьма стремящемуся к лаконизму в речи, то я обвиняю тебя самого более, чем себя: именно, у нас до сих пор еще нет гороскопов, так что, после их появления у нас и определения ими соразмерности времени, будут появляться тебе и письма, имеющие надлежащую меру.

3. [Митрополиту] Мидии