Mittelreich

В стране началось брожение. Существующие ценности подвергались сомнению. Молодые требовали от старшего поколения ответа за давно минувшие времена, когда эти самые молодые еще не родились или были самое большее младенцами. Одновременно под вопрос ставились веками существовавшие законы о том, как отдавать и принимать, об исконном распределении труда и собственности. В университетах возникали коммунистические кружки, которые несли зачатки непокорства, протеста и уже открыто выражаемых желаний, высказывались и расходились по всей стране еретические мысли. Буяны забрасывали полицейских камнями и поджигали супермаркеты и редакции газет. Благоговение и покорность по отношению к властям и авторитетам сменились непочтительностью, глумлением и зубоскальством. Длинноволосые черти в человеческом обличье бесстыдно сожительствовали и производили на свет потомство, высмеивая порядок и закон. Государство, казалось, превратилось в посмешище.

Так, во всяком случае, представлялось издалека. Зеедорф все еще находился в некотором удалении от центров всего этого непотребства.

В своих детях хозяин усадьбы на озере еще не видел признаков заразы. Он следил за ними внимательно, но без подозрительности. Слишком велико было его доверие к уважаемым школам и монастырским интернатам. Толстые стены, за которыми осуществлялось воспитание в христианском духе и закладывались основы для будущей жизни добропорядочных граждан, не преодолеть нездоровым городским студенческим настроениям, наверняка возникающим под влиянием тлетворного американского стиля жизни и, соответственно, стремления всё подгрести под себя. Так, во всяком случае, считал хозяин. В этом он не сомневался, и тем необъяснимее для него стало ослабление в детях страха Божьего. Панкрац со временем заметил, что, рассказывая о жизни в интернатах, они допускали насмешки и выражали непочтительность к монахам и послушницам. Дети перестали молиться перед едой. Когда он сам, жена и сестры приступали к этому ритуалу, молодежь хваталась за ножи и вилки, накладывала еду на тарелки. Глядя на молящихся снисходительно и высокомерно, они отпускали почти богохульные шуточки насчет набожности и излучали такую уверенность и независимость, что хозяина пробирала дрожь, и подготовленные слова предостережения не шли у него с языка: он уже не осмеливался делать выговор детям. Сестры, попав под влияние лести Семи, закрывали глаза на то, что в других заклеймили бы как недостаточное почтение пред Богом. Старинный стол в кухне, за которым люди нескольких поколений вкушали пищу, вознося благодарность Богу, стал местом насыщения для отпавших от Бога. Дети перестали ходить в церковь, и это было хуже всего.

Во время еженедельного похода в церковь вся семья, празднично нарядившись для прославления Бога и веры, демонстрировала односельчанам прочность и укрепляла положение в обществе. Теперь гордый ритуал превратился для хозяина усадьбы на озере в унизительное наказание. Когда он в сопровождении жены и сестер, но уже без детей, занимал место на церковной скамье или на хорах и остальные прихожане поворачивали в их сторону головы, бросая любопытствующие и непристойные взгляды, отмечая и осуждая изменения в составе семьи, он чувствовал себя как Иисус во время крестного пути. Чем грубее высмеивала его орущая толпа, тем больше укреплялся он в вере. «Если человек тверд в вере, его ждет Голгофа», – думал хозяин, снова ощущая себя сильным и стойким.