Mittelreich

Я размышлял, почему у меня так много собственности. Мне почти семьдесят, и почти тридцать лет я женат на тебе и, так сказать, хозяин этого дома. Все чаще думаю, как мало я прожил. За столь короткий срок мне не удалось бы накопить такого богатства, каким я располагаю. Значит, это должно рассматриваться как нечто неподобающее и неприличное. Богатство досталось мне по наследству, но разве это справедливо, когда другие бедны, потому что, в отличие от меня, не получили наследства? Это случайность, не зависевшая от меня. Есть здесь моя заслуга? Нет! Но это право! Отсюда и «справедливость», верно? Эти вопросы мучают меня с тех пор, как я понял, что дети не интересуются наследством. Я должен был бы передать его им, поскольку сам получил богатство от других. Так как смертный человек не может удержать его, я должен передать его другим. Но не хочу и говорю «должен был». Я нашел способ, как из «должен» сделать «должен был». Сейчас объясню.

Я осознал, что вся собственность больше не принадлежит нам по праву. По крайней мере, поля и луга. Они были предоставлены в собственность нашим предкам, чтобы те могли на них вести хозяйство. Предоставлены церковью и монастырями, которым все здесь принадлежало до секуляризации. Если ты не знаешь, что это значит, спроси у кого-нибудь. У меня нет ни времени, ни желания объяснять. Если нет потомков, готовых распоряжаться наследством в соответствии с его прежним назначением, то договор утрачивает силу. Настаивать на праве собственности было бы равносильно краже. Будет не просто нравственным поступком, а долгом справедливости и ответственности, если я верну собственность тем, кому она принадлежала по праву, дети не готовы продолжать традиции, обеспечивавшие средства к существованию нескольким поколениям наших предков, благодаря церкви и закрепленным за ней монастырям, которые когда-то великодушно предоставили владения. Секуляризация была крамолой и попранием традиций безбожниками и врагами церкви, подобными тем, которые совратили наших детей и оторвали их от семьи. И все это я говорю тебе не потому, что один в это верю. Нет. Я говорю потому, что верю: мои предки тоже в это верили. Вот моя вера.

Участки, находящиеся в моей собственности, я в равных долях верну церкви и монастырю в Хойберге, от которых наши предки их когда-то получили. Пусть распоряжаются ими, как считают нужным. У меня такого права больше нет. Усадьба и немного земли достанутся вам после моей смерти, но до тех пор я буду следить, чтобы в этом христианском доме не было места Антихристу.

Сказав это, Панкрац сделал паузу.

Хозяйка выглядела так, будто ее ограбила курица. Это было одно из ее излюбленных выражений, которое она употребляла, когда видела, что кто-то рассеянно таращится в пустоту: «У тебя такой вид, словно наседка отняла у тебя хлеб!» А сейчас у нее самой был такой вид, но не из-за рассеянности. Она была ошеломлена тем, как напыщенно, елейно и вычурно говорил ее муж, словно он проповедник. Она слушала мужа и молчала, но не могла уследить за его мыслью. С самого начала ей казалось, что он говорит на незнакомом ей языке. В таких случаях по интонации можно угадать эмоции говорящего, но не логические взаимосвязи. Хозяйка поняла, что этот человек совершенно вне себя, но старается говорить спокойно и по-деловому или, скорее, скрыть волнение, поскольку внутри у него все бурлит и клокочет. Как в котле для колбас. Однако этот человек был не котлом для колбас, а ее мужем. Уже на словах, что он сделал неправильный выбор, взяв ее в жены, у Терезы отвалилась челюсть: она не почувствовала себя оскорбленной, просто раньше не замечала чувства юмора у мужа. Юмор для нее был в том, что отчаяние становится комичным, поскольку идеал больше не совпадает с действительностью. Перед Терезой стоял муж, впавший в отчаяние из-за борьбы с самим собой и против времени и поэтому комично, страшно комично, выбиравший слова.

– «Все это у тебя есть, что ты этому соответствуешь и справляешься…» – повторила она, с трудом сдерживая смех, – «…мои предки тоже в это верили…» – а знаешь, во что я верю? В то, что ты мухоморами объелся. Ты хочешь лишить детей наследства! Ты шутишь.

– О нет, я всерьез. Еще как всерьез! И с господином пастором уже все обсудил. Он похвалил меня и сказал, что мои намерения очень христианские.

– А что еще он мог сказать? Он и должен так говорить, получая зарплату, как представитель организации, которой ты хочешь все завещать. Но моего благословения на это не будет. Сразу говорю. Завещать прекрасные крестьянские угодья церкви! Да ты умом тронулся!

– Знаешь ли ты, – взволнованно заговорил хозяин, – что Семи дружит с коммунистами, ходит на их собрания и выступает там. Знаешь?

– Нет, я этого не знала. Но мне все равно. Он достаточно взрослый и волен сам решать, что делать.