Mittelreich

Уже подоспел новый заказ, дополненный шнапсом и окутанный дымом, как нечто запретное. Над столом низко склонилась хозяйка, женщина лет сорока. Чтобы защитить невинность миленькой крестьянки, она велела ей возвращаться домой, под родительский кров. Хозяйка вытерла фартуком пивную пену с полированного стола из бука и нарисовала карандашом линии и крестики на подставках. На лицах парней читалась похоть. Томление и надежды были растерянно и безысходно направлены на тяжело вздымающуюся грудь зрелой женщины.

– Аккуратнее, парень, не то глаза убегут и слепым останешься, – предостерегла хозяйка одного так, чтобы услышали все. Женщина, как и девушка до нее, забавлялась, но если девушка смущалась, то хозяйке все это скорее докучало.

– А нет ли чего-нибудь перекусить, хозяюшка? – громко спросил Семи. – Мне ничего не досталось, все уже закрыто.

– Могу принести сосиски, много времени не займет, а к ним картофельное пюре и капусту.

– Неси. То, что надо.

И снова руки протянулись к центру стола, кружки соприкоснулись, стукнули друг о друга. И снова пили до дна… и еще, и еще… как обычно.

В промежутках Семи отправлялся в туалет, следил, чтобы никто не вошел за ним, и пил воду из-под крана, пока его не начинало выворачивать.

В четвертый раз он отсутствовал дольше – то время, которое обычно требуется пьяному, чтобы справить нужду. Так, во всяком случае, позднее хозяйка заявила полиции. Выпив в пятый раз, компания разошлась. Почти мужчины, но при этом еще дети, они были безнадежно пьяны.

Только один из них был трезв, и разум его оставался прозрачным, как выпитая вода. Пошатываясь, как и остальные, Семи побрел в ночь.

Следующим утром Эзехиля хватились. К нему в келью долго и безуспешно пытались достучаться, а взломав дверь, обнаружили части тела пастора по всей комнате: одни были мелко нарублены, как на гуляш, другие представляли собой целый кусок, отделенный от туловища. Голова без глаз стояла, опираясь на челюсть, на ночном столике; во рту лежал отрезанный пенис, сморщенный, как лоскут кожи. Голову украшали кишки наподобие гигантского парика. Живот пастора был выпотрошен. Внутри лежавшего на полу туловища между ребрами виднелась у комка сердца мошонка, похожая на жабу, подстерегающую добычу. В правом плече торчал нож. Запах стоял ужасный.

Нож был из монастырской кухни. Этим большим ножом для мяса редко пользовались. Отпечатки пальцев отсутствовали. Кухарка уверенно утверждала, что, когда она в половине седьмого вечера уходила, предварительно убрав кухню, нож стоял на полке для ножей у стены.

Преступник определенно знал свое дело, работал быстро и точно. Не похоже, что он получал удовольствие от убийства, скорее следует говорить о «бесстрастном процессе расчленения тела жертвы». Так написал в отчете судмедэксперт.

Полиция вела допросы несколько недель. Подозрение падало то на одного, то на другого ученика; монахи тоже попали в узкий круг подозреваемых. Однако каждое казавшееся неопровержимым доказательство со временем рассыпалось. Наименьшее подозрение до самого конца расследования вызывали ученики, которые в тот вечер кутили в подвальчике Ауэра. Экспертиза установила, что смерть наступила между 23:00 и 23:30, то есть именно в то время, когда ученики сделали последний заказ. Тест на алкоголь, взятый полицией на следующий день, показал, что, судя по остаточному содержанию алкоголя в крови учеников, никто из них физически не был в состоянии совершить это преступление.

В ходе дальнейшего расследования обнаружилось, что пастор совершал преступные действия в отношении огромного количества учеников. Характер расчленения тела подтолкнул криминалистов работать в этом направлении, причем выяснилось, что среди немногих, кому посчастливилось избежать противоправного обращения со стороны пастора, был Семи. Пастор никогда к нему не приставал, это юноша заявил со всей убедительностью.

☨

В углу, где длинный, похожий на бункер, северный коридор усадьбы, который вел мимо мужского туалета трактира и комнат для прислуги к сельскохозяйственным постройкам, поворачивал на девяносто градусов на север, – поэтому его так называли, – много лет в прямоугольной деревянной рамке висело крестьянское изречение, написанное от руки готическим шрифтом:

Все живое

достойно

уважения.

Табличка была такой маленькой и висела в углу так скромно, что на нее едва ли обращали внимание. Кто и когда написал и повесил это изречение, было неизвестно. Достоверных сведений не было, только слухи. Подозрение падало на Старую Мару. Подозрение в лучшем смысле! Она всякий раз оспаривала свое авторство, когда об этом заходила речь, но упорно преобладала следующая версия. Между мировыми войнами в усадьбе служил батрак, которого быстро выгнали, так как он грубо, почти злобно, обращался с животными. И именно с целью призвать этого человека к порядку тогда еще молодая Мара повесила изречение прямо напротив двери, за которой жил буйный работник. Выходя из комнаты, он сразу видел табличку.