Mittelreich

Цубер быстро отрезал свиную голову, разрубил ее рядом с кишками на небольшие куски и забросил их в кипящий котел. Виктора он послал за буковыми дровами, прокричав вслед: «Только чтобы сухие!» Перед Семи положил печень, обозначив двумя надрезами, на какие куски ее разделать. Сердцем занялся сам. Из верхней части шеи выскреб ножом лоскуты жира, ноги отрубил от туловища, искусно отсек селезенку, разрезал желудок и прямую кишку, солью и уксусом очистил от переваренной пищи и все это забросил в кипящий в котле бульон грязно-коричневого цвета.

– Через час будет готово, – крикнул он, после чего наконец отослал помощников. Чистить кишки было исключительно его работой. Он ни в коем случае не собирался рисковать: на кону репутация.

– Пора выпить кружку темного, самое время! – заорал он вслед Виктору и Семи, а потом захлопнул дверь.

День забоя подходил к концу. Через час стемнеет, но к этому времени кишки будут вычищены. Остальное можно доделать и при свете керосинового фонаря.

Хозяйка усадьбы готовила тесто для лапши, когда Виктор и Семи уселись за кухонный стол, чтобы отдохнуть. В воскресенье был престольный праздник, а ее лапша всегда пользовалась большим спросом в качестве десерта после традиционного гуся.

Лапшу выкладывали на тарелочки, густо посыпая сахарной пудрой, и подавали кофе, в который гости макали лапшу, а потом с удовольствием обсасывали. Белые усики из сахарной пудры ненадолго придавали шаловливость строгим лицам знатных господ и подчеркивали заурядность обычно благородного выражения их лиц: во всей полноте обнажалась совершенная по форме алчность. Просвещение должно было касаться и праздничной лапши.

☨

На следующий день Семи отправился обратно в интернат. Утренним восьмичасовым автобусом он доехал до Зеештадта, а оттуда местным поездом до Мюнхена. Там нужно было два часа ждать поезда до Оберграбенкирхена и три с половиной часа добираться до Хохландталя под Унтер-штайнсдорфом. Наконец, еще час Семи провел в автобусе, который ехал над горным ущельем по прямой дороге, ведущей в Фельзенкессель, где в тени гор Картайзерберг стоял, словно средневековая крепость, интернат для мальчиков «Святая кровь». Иезуитский монастырь уже девять лет обеспечивал Семи пропитанием, жильем, школьным образованием и разнообразным опытом.

К тому времени, как Семи около восьми вечера добрался до цели и доложил монаху-привратнику, что вернулся с каникул, уже стемнело. Бросив несколько ничего не значащих фраз, успокоивших сомневающегося монаха, Семи отправился в свое жилище на втором этаже восточного крыла – уже не общую спальню, а комнату на четверых, – разложил в шкафу привезенные выстиранные вещи и вышел. Он сделал небольшой крюк через темную столовую и дочищенную кухню, уже во второй раз миновал привратника, снова дружески его поприветствовав, и направился прямиком в подвальчик Ауэра на противоположной стороне улицы. Там вокруг стола для завсегдатаев из интерната уже собрался костяк выпускного класса. Парни пили алкоголь и курили сигареты без фильтра. Семи присоединился к ним, заказав пиво и фруктовый шнапс.

– Может, ну так, случайно, кто-нибудь прихватил мой ужин? – очаровательно изображая рвотный рефлекс, спросил он у подвыпившей компании. – Жрать хочу, умираю, а столовая, конечно, уже закрылась, во всяком случае, так уверяет этот олух у ворот.

– В половине седьмого! В половине седьмого ужин заканчивается, – назидательным тоном заявил Абрахам, придав лицу и голосу пасторскую строгость. – По воскресеньям всегда в половине седьмого. Мы, угольные мешки, тоже имеем право на воскресный отдых. Для этого мы молимся за вас всю неделю и обрызгиваем святой водой, – он сложил руки и тут же поднял в благословляющем жесте. – Отпускаю тебе грехи, – сказал он елейным голосом, – отпускаю грехи тебе, а также нашим твердым членам и набитым брюхам.

Потом он поднял глиняную пивную кружку над центром стола.

– За покаяние до дна!

Кружки со стуком столкнулись, и воспитанники интерната выпили, сопровождая глотки́ отрыжкой.

С серьезным выражением на лицах парни тут же хором обратились к обслуживающей их молодой пухленькой крестьянке, которая была невинна и неповоротлива, как теленок:

– Пива, водки и поцелуй от красотки!

Краска невинного стыда предсказуемо залила щеки девушки, которая, осчастливленная, собрала пустые кружки и, прижав к груди, понесла их на стойку, чтобы снова наполнить – картина Брейгеля, ни дать ни взять.

Семи вышел в туалет и стал большими глотками пить воду из-под крана. Опершись на рукомойник, он злобно смотрел в зеркало. Семи тянул ртом водопроводную воду, пока его не вырвало, и затем вернулся к компании, чтобы продолжить праздновать воскресный день.