Mittelreich

– Вот как, – заинтересовался Цубер, начав точить первый нож, – и что будут делать? Перережут тебя посередине, выше бедер, смажут старые кости солидолом, а потом снова прикрутят части болтами, или как?

– Да, тебе хорошо смеяться, – кротко ответил хозяин. – Пока сам не почувствуешь такую боль, не сможешь это представить. Перерезать не будут. Разрежут, это да. Поставят искусственный сустав, и готово. Потом реабилитация. Когда она закончится, я снова буду помогать тебе резать свиней. Только они никогда такого не делали. Со мной будет первый раз. И это риск, но мне наплевать. Если что-то не заладится, останусь парализованным, тогда хоть болеть ничего не будет.

– Так ты подопытный кролик! Ну и ну! – Цубер пренебрежительно взглянул на хозяина. Он ни за что не пал бы так низко, не превратил бы собственное тело в лабораторию для удовлетворения чужого любопытства. Это казалось ему невообразимым. Врачей он воспринимал как людей, на которых можно выместить злость. Чувствуя себя уязвимым маленьким человеком, он стремился показать, что вовсе не намерен млеть перед кем-то, кто лучше него, из уважения и благоговения. Врачи, адвокаты, чиновники – всем им Цубер и ему подобные, а таких было немало, давали понять, что положение в обществе не оградит от насмешек, и тем самым повышали самооценку.

– Смотри, – сказал Цубер хозяину, – если дело кончится плохо, я спущу с тебя шкуру, и мы продадим твою тушку по цене крольчатины. Будет пенсия твоей старухе. Так-то. А теперь не мешай, не то и правда до ночи провозимся.

Хозяин, морщась, ушел, и Цубер, оскалив зубы, продолжил точить ножи.

Во время этой пикировки все забыли о свинье, которая выбралась из клетки и обнюхала все, до чего могла дотянуться, пока не поскользнулась на гладком и влажном бетонном полу и осталась лежать, визжа и барахтаясь. Она согнула передние ноги и вытянула широко раскинутые задние не потому, что эта поза была удобной, а потому, что принять другую не получалось, копытца не могли удержаться на твердом гладком полу. В скотобойне неслучайно сделан бетонированный пол: животные оказывались здесь беспомощными в руках забойщиков.

Широко расставив ноги, Цубер властно возвышается над свиньей. Слегка согнув руки в локтях, он подносит топор тупым концом к голове животного. Он спокоен и собран, дышит ровно. «Как настоятель во время евхаристии», – думает Семи, сын хозяина.

– Может, лучше оглушить током? – робко спрашивает он Цубера.

– Никакого тока, – тихо отвечает Аист, растягивая слова, – я хочу в кои-то веки снова забить свинью. Закрой рот, пока она не поднялась.

Неспокойная тишина царит в голом помещении, где стены до высоты груди взрослого человека выкрашены моющейся синей масляной краской и до потолка побелены известью, а черный от копоти потолок над дымоходом, будто скопление грозовых туч, нависает над головами свиньи и забойщиков. Слышится только тихое, прерывистое хрюканье свиньи, которая ни о чем не знает, но обо всем догадывается. Это хрюканье, как испуганный вопрос, проникает в уши мужчин. В печи трещат дрова из близлежащего леса. В оправе бетонного кольца подпрыгивает чугунная крышка котла для колбас – переплавленные остатки после неудачной отливки колокола, – а под крышкой булькает и кипит вода из колодца. Мужчины осторожно втягивают свежий воздух через полуоткрытые рты и осторожно выдыхают. В проеме двери показывается любопытная морда Манди, но кот тут же испуганно исчезает при одном взгляде на Цубера.

И снова они дышат полной грудью: вдох… выдох… осторожно… осторожно…

Потом Цубер задерживает дыхание. Тишина.

И после долгой паузы Цубер шумно втягивает воздух через широко открытый рот. Мощное тело словно надувается, как воздушный шар, и подернутый ржавчиной топор поднимается в руках все выше и выше…

В озере огромная щука бросается на карпа, которого напряженно выслеживала, сохраняя неподвижность и притворяясь куском дерева, и в то же мгновение Цубер выдыхает с хриплым свистом и с яростной силой наносит удар.

Есть и быть съеденным! У кого хватит смелости осудить это?

Жить и давать жить другим! У кого хватит глупости в это поверить?