Mittelreich

– Я хочу выйти за него, – сказала Кирстен хозяину, – он сделал предложение, и я согласилась. Хочу, чтобы ты был свидетелем на свадьбе. Ты единственный, кому я могу доверять. Только не отговаривай меня. Я все решила.

– Ну, раз так, – пробормотал хозяин, – о чем тогда говорить.

– Я все решила правильно. Если ты согласишься стать свидетелем, я буду знать, что у меня есть надежная поддержка.

Взгляд Кирстен оставался стеклянным.

«Должно быть, от счастья, – подумал хозяин, – она точно не пила, я бы почувствовал запах. Наверняка этот Визенграб что-то замышляет. Не из-за любви же он к ней клинья подбивает. У нее есть луга. И он нюхом чует, что на них растут деньги. Господи боже мой! Как же она не понимает!»

Дверь открылась, и в комнату вкатилось что-то мягкое. У Визенграба было еще молодое, лоснящееся лицо, похожее на тесто. Густые светлые волосы мужчина зачесывал так, что они спадали с макушки на лоб.

Лицо выглядело довольно бледным и нездоровым на фоне розовых рубашек, которые он носил, иногда сменяя на черные. Глаза стального цвета пронизывали собеседника. Кто-то не выдерживал этого взгляда, кто-то считал его бойким и заинтересованным.

Визенграбу было уже за пятьдесят. Никто не знал, как ему удалось сохранить такое молодое лицо в ходе войны. Предположений высказывалось предостаточно. Поговаривали, что он служил начальником концлагеря на востоке, и дважды в неделю обнаженные еврейки в белых передниках подавали ему мясо только что убитых еврейских младенцев. Мясо было сырым, порезанным на мелкие кусочки. Он окунал их в растопленный жир, подогреваемый в серебряной кастрюльке на газовой плите, и поедал как фондю. Именно благодаря мясу младенцев, если верить слухам, лицо Визенграба осталось молодым и похожим на тесто.

Так гласила одна безумная гипотеза о Визенграбе. Согласно другой, на самом деле его зовут Визенгрунд и он еврей, раньше торговавший скотом далеко в горах. Там потомственный крестьянин, которому Визенграб еще в донацистские времена дал взаймы денег на ремонт обветшавшей усадьбы, двенадцать лет прятал его на пастбище в Альпах. Хижина стояла у снеговой линии, и, так как Визенграб не работал, чтобы его не заметили соседи или туристы, холод и праздность сохранили ему молодость. То, почему крестьянин не избавился от долга, выдав кредитора, объяснялось так: еврей видел, как крестьянин сбросил старшего брата, наследника усадьбы, с крутого утеса в Альпах. Крестьянин после войны пошел из-за этого под суд, но выдал его не еврей, а сосед. Он был нацистом и рассчитывал получить землю братоубийцы, который однажды спьяну проболтался о том, что совершил, считал соседа другом.

Более противоречивых безумных гипотез невозможно было придумать, но они просуществовали достаточно долго, и Визенграб оставался загадкой, пока его цели не осуществились.

В усадьбе на озере о нем тоже думали по-разному. Филомена не сомневалась, что Визенграб еврей.

– Ты только посмотри, какие у него глаза, – говорила она брату, – такой колючий взгляд может быть только у еврея.

– Глупости, ничего подобного! – горячился хозяин. – Раз у него голубые глаза, он ариец, никак не еврей. И откуда бы у еврея взяться светлым волосам? Нет и нет! Это типичный эсэсовец, я знаю, что говорю. Как раз такие и нужны были в СС, уж поверь, эти гнусные педанты были в «Источнике жизни» санитарами-добровольцами – попросту говоря, отвечали за оплодотворение.

– Не говори гадостей, – возмущалась Филомена, оставаясь при своем мнении. – Как раз из-за такого гнусного коварства в глазах, такого еврейского взгляда, его бы в СС на порог не пустили. У эсэсовцев был стиль. А у него нет.

Такие разговоры продолжались долго. Лишь в ходе судебного процесса, который против управляющего затеял один из сыновей Ротенбухнера, заявив права на долю наследства, выяснилось, что Визенграб – обычный мелкий аферист, потомок безземельных крестьян в Оберпфальце, в войну служивший солдатом. За моложавое лицо, как значилось в медицинском заключении, отвечал особый ген, как и в случае сохранившего молодость тела покойной фройляйн Цвиттау.

Визенграб холодно поприветствовал хозяина усадьбы на озере, потому что терпеть его не мог. Он знал своих противников, знал, что эти крестьяне видят его насквозь. Видел он и то, что мужчина в нем уже произвел желаемое действие на женщину в Кирстен. Осталось подчинить ее. Она научилась его любить. Скоро научится бояться.

Он подошел и, не стесняясь ни ее, ни гостя, запечатлел на губах Кирстен долгий, крепкий поцелуй. Она покраснела от стыда и счастья, будто застигнутая врасплох. У хозяина даже дыхание перехватило от такого бесстыдства. Опустив голову, он вышел. Много дней он вспоминал только плитку на кухонном полу: красновато-серую, с кривыми белыми трещинами, словно нарисованными мелом. Раньше он ее не замечал.