Mittelreich

Кирстен вышла за Визенграба, хозяин был свидетелем на свадьбе, и уже через несколько месяцев первый участок земли на холме пошел под застройку. Хозяин и двое других членов совета муниципалитета голосовали против, бургомистр и еще четверо – за. Вскоре очередные взращенные на экономическом чуде чужаки выстроили на бывшем участке усадьбы Штанкерхоф новый дом. Визенграб приобрел синий подержанный мерседес. Кирстен, когда хозяин сталкивался с ней где-нибудь, была немногословна; ее лицо уже не казалось глуповатым, но становилось все более удрученным, словно его медленно покрывала завеса. Скоро Визенграб потребовал выделить новые места под застройку, и бургомистр утвердил это на совете. Визенграб купил еще мерседес, совершенно новый, самую большую модель. Бургомистр тоже ездил в церковь или на заседание совета не на тракторе, а на старом мерседесе Визенграба. Он даже не перекрасил машину. Тогда еще не принято было рассуждать о коррупции. Даже слова такого не было. В общественных настроениях по-прежнему преобладал оптимизм, и это называлось «помогать соседям».

☨

Мне исполнилось семнадцать, и я как раз закончил шестой класс гимназии, в котором просидел два года. Теперь я чувствую себя увереннее. Напряжение, в котором я жил весь год, позади, как и мысль, что если снова провалюсь, то вылечу из школы. Как по волшебству, исчезли и страхи. Мне больше не снятся кошмары, и днем я не оборачиваюсь беспричинно чуть ли не каждую минуту. Чувство, будто кто-то постоянно стоит за спиной и смотрит на меня, пропало без следа. Порезы, которые я делал на руках перочинным ножом, чтобы потом зубами сдирать корочки, зажили. Я больше не грызу беспрерывно ногти. Мыслю сосредоточеннее, не позволяю себе отвлекаться на размышления, которые разрывали душу и застревали в голове, как рыбья кость в горле, не давая учиться и оставляя единственную возможность не провалиться: зубрежку.

Думаю, я начинаю взрослеть. Такое чувство, что с некоторых пор могу распоряжаться собой. Или следовало бы сказать «решать за себя»?

Гимнастику я бросил. Даже на брусьях тренируюсь редко. Зато уже два года играю в школьном театре. Мы ставим абстрактные пьесы Максимилиана Витуса и Людвига Тома. Этих авторов никто не знает, но в экзальтированном выражении скудной фантазии, в пестром нагромождении ракурсов они добиваются необычайной ясности. У зрителя, да и у актера, создается впечатление, что это и есть жизнь, благодаря искажениям и превратным толкованиям, которые предстают как непреложные истины и задуманы как глубокие взгляды и новое видение. Раскрывая поверхностные житейские мудрости, эти пьесы из-за недостаточной осознанности ускользают от мировоззрения, не подразумевающего чувства юмора. Они дают толчок развитию театра в новом направлении. Ставят в центр внимания нечто обобщенное и делают необычное банальным. Однако это происходит непроизвольно. Здесь я и осел два года назад, когда попал в поле зрения монаха, которому ничего кроме таланта от меня не нужно – таланта играя создать иллюзию, будто все происходит на самом деле.

Каникулы я провожу дома. Пользы в этом мало, но и не раздражает. Мне все равно, дома я или нет. Каникулы – неизбежный переходный период. Какая разница, нравится мне или нет. Конечно, в интернате гораздо лучше, там я знаю, что нужно делать, а дома нет. Чем заниматься? Зимой катаешься на коньках, если озеро замерзло. Летом купаешься. Встречаешь одних и тех же людей из прошлого, вспоминаешь, что когда-то вы были друзьями. Больше у меня нет с ними ничего общего. Они стали чужими. Кажутся чем-то, что осталось далеко позади. Те же разговоры, те же пошлые шутки о сексе. При этом я замечаю, что они не имеют о нем представления. Ни малейшего.

С родителями я хорошо лажу. Они угождают, поскольку редко меня видят, а я терпеливо сношу их расположение, не отвечая взаимностью. Мне нет до них дела, знаю только, что они есть и что мы давно знакомы. В этом есть определенный эффект привыкания, перед которым ты беззащитен. Если их близость становится неприятна, что не редкость, я беру себя в руки и терплю. К сестрам я равнодушен. Общаюсь с ними только в случае необходимости. Они не меняются, поэтому не интересны. С тетками я обычно веду беседы. Почему-то с ними я уживаюсь лучше всего. В смысле они меньше всего навевают на меня скуку. Они производят впечатление более образованных людей, чем родители, а в том, что кажется старомодностью и странностью, я вижу их уязвимое место и могу осаждать вопросами. Этим я притягиваю этих женщин, и они послушно следуют за мной. Разговаривая с тетками, я чувствую любовь к родному очагу, даже мощную защиту, потому что это исходит от меня. Я могу сам создать такое состояние, когда мне захочется. Так я вырываю у теток инициативу в разговоре, и они следуют за мной, куда пожелаю. Тогда я чувствую себя здоровым и сильным. Единственное, чего мне действительно не хватает после возвращения из дома в монастырь,

в интернат для мальчиков,

в католическое учреждение,

в храм молитвы,

в болтающееся кадило,

в монашескую ловушку,