Mittelreich

Женщина кивнула и вышла.

Виктор остался один в комнате для клиентов и за слишком долгое время ожидания, все больше поддаваясь растущему гневу, впервые осознал прежде совершенно ему незнакомую реальность современного банковского коварства.

Ему было четырнадцать, когда он начинал в банке учеником. В тридцать четыре его забрали на фронт. Другими словами, он двадцать лет набирался опыта в Дрезденском банке в Каттовице, был стреляным воробьем в профессии, сам обвел вокруг пальца немало клиентов – всегда в пользу банка, ни разу для собственной выгоды, – при этом не причинив никому основательных убытков. Виктор мог с чистой совестью утверждать это о себе и своей профессиональной чести, которую ставил превыше всего. Он не был обманщиком. Обман в любом случае был для него лишь категорией морали, которой не место в деловой сфере. Ее следует оставить для личных отношений. Обвести вокруг пальца клиента – не обман, а сделка. Выдавая кредит, важно было угадать, на каких подводных камнях клиент может оступиться и стать неплатежеспособным. Так далеко нельзя заходить. Неплатежеспособный клиент – убыток для банка, а хороший сотрудник не допустит, чтобы банк терпел убытки. Однако, обсуждая проценты, клиента все равно нужно было подманить к этим подводным камням. Только так получалось добиться для банка максимальной выгоды. В этом заключалось искусство консультаций и переговоров. Чтобы выдать как можно больше выгодных кредитов, Виктор должен был гибко вести переговоры и правильно расшифровывать профиль клиента, поэтому сначала узнал, что собой представляет эта профессия, а потом освоил ее и применил знания на практике. Да. Он был хорошим банкиром, даже очень хорошим. На первом месте для него – он научился тому, что раньше было правилом для всех работников банка, – стояли предупредительность и уважение к клиенту, неважно, шла ли речь о вкладе или долгах. Виктор никогда не заставлял клиента ждать дольше, чем того требовали текущие дела. Ни разу не рискнул вызвать подобного рода замечания. Такого пренебрежения, такой наглости – он уже больше пятнадцати минут ждал в пустой комнате – в его времена не было. Виктор, рассерженный и уже не желавший сохранять благоразумие, заглянул, сам того не подозревая, в подступающие времена неолиберализма.

Он уже встал и направился к выходу, успев обдумать, что он сейчас выскажет управляющему в кассовом зале, когда в комнату вошел консультант.

«Невыразительный серый костюм с невыразительным голубым галстуком, затянутым вокруг шеи, на которой странным образом нет следов удушения, с равнодушной вежливостью снисходительно протягивает мне руку и приветливо-небрежно предлагает мне снова сесть. Словно я для него ничто! Все в этом консультанте-призраке выражает лишь плохо скрываемое высокомерие и неадекватную самооценку. О боже! Как же вести себя с ним?»

Виктор почувствовал себя ущербным в своем подержанном костюме. Пару лет назад он приобрел его у кредитора и сегодня надел, стремясь избежать пренебрежительных взглядов, которые все равно ловил на себе. Он чувствовал, как консультант, морща нос, смотрит сверху вниз на его липкие волосы, которые Виктор дома, смочив и напомадив, кое-как зачесал назад, чтобы прикрыть проплешины на затылке. Волосы туго и неприятно стягивали кожу, как шлем.

«Почему я вспомнил о шлеме?» – подумал он. Ответ пришел сам собой: «Когда шлем прочно сидит на голове, бежать уже поздно». Поздно бежать от боя и от страха. Шлем не позволял дезертировать. У унтер-офицеров был такой же напряженный, пустой взгляд, когда они отбирали людей для смертельно опасного задания. Когда Виктора причисляли к слишком апатичным и трусливым для обреченных на смерть передовых частей, он оставался внешне спокойным, ощущая себя опозоренным. Он относился к этому как к неизбежности, не протестовал, не знал, что говорить. Оставался немым под шлемом. Шлем означал «Есть!» в ответ на приказ. Шлем сковывал свободу выбора, как вера сковывает разум. Русским нужно было врезать, без всякого сомнения. Но армия! Армия – это не его. И тут ничего не поделать. У других воевать получалось лучше, чем у него.

Он молча таращился на высокомерный костюм. Молча и с ненавистью. «Как бы то ни было, я ставил на кон свою жизнь ради этого сопляка, и неважно, что ему тогда едва исполнилось несколько месяцев. А он смотрит на меня, как на последнее дерьмо». Его начал мучить метеоризм. Газы прокатились по кишечнику к выходу и обратно, еще раз. С каким удовольствием он бы их выпустил… Нет, он не позволит консультанту торжествовать. «Я заставлю его нанюхаться вони, но не газы под нос пущу, а вобью слова в уши», – подумал Виктор.

Внезапно к нему вернулась речь.

– Вы опоздали на двадцать лет. Почему вы заставляете себя ждать?

– Двадцать лет назад я был спермой в отцовской мошонке, – находчиво и холодно парировал костюм.

Виктор смешался. Действительно, он сказал «двадцать лет» вместо «двадцать минут». Потерял мысль и запутался в словах.

– Разумеется, я хотел сказать «двадцать минут». Это ничего не меняет, мне пришлось ждать вас.