Мюзик-холл на Гроув-Лейн

Сержанту Гатри не оставалось ничего иного, как вернуться за стеклянную перегородку и продолжить приводить в порядок картотеку. Со своего места он мог наблюдать за настырной леди, и то, что он видел, ему категорически не нравилось. Время перевалило за полдень, но она по-прежнему не выказывала никаких признаков нетерпения – спокойно, положив ногу на ногу, читала книгу, изредка поглядывая на вошедших, деликатно грызла конфеты и даже угощала ими дежурного, который в качестве ответной любезности предложил ей чашку чая и несколько овсяных галет.

Когда Гатри, перехватив в ближайшем пабе пару сэндвичей, вернулся в отделение, настырная молодая леди всё ещё была там и выглядела такой безмятежной, будто не сомневалась, что её терпение будет вознаграждено.

* * *

Инспектор Тревишем, несмотря на вид сдержанный и солидный (и даже несколько старомодный благодаря пышным бакенбардам), в душе являлся истинным поклонником прогресса и питал пристрастие ко всевозможным техническим новинкам и передовым методам расследования. Стремительно менявшийся на глазах мир не повергал его в уныние, наоборот, ускорявшийся темп жизни он находил тонизирующим и, невзирая на зрелые годы, горячо интересовался всем вокруг.

Выходец из уважаемой докторской семьи, в которой ценили традиции и преемственность поколений, в юности он преодолел немало препятствий, чинимых родными, чтобы самостоятельно избрать поприще, где мог бы с честью трудиться на благо своей страны. Таковым поприщем стала для него служба в полиции. Сейчас, когда он приобрёл необходимый опыт и репутацию, в семье признали, что решение его было верным, а достижения весьма существенными.

Высокий, широкогрудый, с великолепной выправкой, приобретённой во время войны, он обладал приятной наружностью, ясным взглядом и умением отделять зёрна от плевел и следовать к цели максимально коротким путём. Его напористость и честолюбие не всем были по нраву, но благодаря военным заслугам и покровительству вышестоящих коллег инспектор Тревишем числился в главном управлении на хорошем счету и со дня на день мог ожидать повышения.

Терпимый ко многим людским недостаткам (ни в коем случае не порокам, нет, тут его позиция отличалась непримиримостью), он совершенно не переносил лишь двух вещей: разгильдяйства и пустопорожних рассуждений. И в этот день ему предстояло столкнуться и с тем, и с другим.

Без четверти три пополудни Тревишем прибыл в отделение и, кивнув дежурному, направился к себе. Он не обратил внимания на молодую особу, сидевшую на скамье возле конторки, но, когда она, на два корпуса опередив сержанта, вошла в его кабинет, инспектор вопросительно посмотрел сначала на Гатри, а потом на неё.

– Добрый день. Чем могу быть полезен, мисс…

– Адамсон, сэр. Меня зовут Оливия Адамсон.

– А я говорил, сэр, что вы очень заняты! Честное слово, говорил, но мисс меня не послушалась, она… – Гатри, по обыкновению, запричитал, застыв на пороге и подавшись вперёд всем своим неуклюжим телом.

– Всё в порядке, сержант, – взмахом руки Тревишем отпустил его и перевёл взгляд на гостью. – Прошу, присаживайтесь. Адамсон, Адамсон… Пианист Джон Адамсон, случайно, не ваш родственник?

Оливия заколебалась. После короткой, но не укрывшейся от внимания инспектора паузы, она кивнула.

– Это мой отец, сэр.

– Надо же, – сдержанно восхитился Тревишем. – Выдающийся музыкант, по моему мнению. Несколько лет назад я был на его концерте, и, признаюсь вам, это было незабываемо. Мало кто в состоянии так виртуозно раскрыть суть Моцарта. Ну, вы и сами, безусловно, это знаете. Гордитесь отцом, мисс Адамсон?

Оливия вынужденно кивнула, и эта ложь далась ей нелегко.

– Что привело вас сюда, мисс Адамсон? И почему именно ко мне?

– Так вышло, сэр, что ко мне в руки попала улика, проливающая свет на гибель Люсиль Бирнбаум, случившуюся две недели назад в мюзик-холле «Эксельсиор», что на Гроув-лейн, – бойко заговорила она, стараясь быть убедительной. – Смерть этой женщины сочли несчастным случаем, но у меня имеются веские основания предполагать…

Пока она говорила, инспектор опустил взгляд и принялся незаметно, но очень внимательно рассматривать её высокие ботинки на шнуровке с легкомысленной меховой оторочкой. Дело в том, что Тревишем за годы службы в полиции выработал собственную довольно любопытную теорию, согласно которой о характере и склонностях каждого индивидуума можно было судить по его обуви. Здесь имело значение всё: высота каблука, форма мыска, цвет и материал, из которого были изготовлены туфли или ботинки респондента. Он даже вёл собственную картотеку и в глубине души лелеял надежду, что когда-нибудь его многолетний труд будет оценён по достоинству.

– …что она была убита, сэр. И у меня есть доказательства этого, – закончила Оливия.