Младший брат

Разбитная, гулящая бабенка и гордая красавица. Женская распущенность и женская честь!

И такой бесценный дар достался от Всевышнего его брату. Нет, не завидовал он ему, не пленила его красота Жумабике, просто размышлял о превратностях судьбы: брату досталась в жены птица Самрук, в кроне священного дерева Байтерек, рождающее солнце, а ему — неоперившийся цыпленок.

Свою красавицу-женгей, он мысленно сравнивал с луной на ночном небе: красивая, светит ярко, но не греет.

Ехавший бок о бок с ним, Айнабек горевал о том, что горячо любимая им супруга не отвечает на его любовь, хотя изо всех сил пытается это скрыть. Будь он поэтом, возможно, сравнил бы ее, как и брат, с небесным светилом, но его мысли были просты как день: упрекнуть жену не в чем, только холодом от нее веет, что кричать хочется.

Если бы Канабек подслушал мысли брата, то сильно удивился бы их созвучности. Удивился бы и понял, что с виду счастливый и удачливый брат, снедаем такой же грустью, как и он. А может, его горести куда тяжелее и куда реальнее, чем его надуманная печаль.

Возможно, именно тогда, а может раньше, пустила свой первый росток подспудная обида, но не на Всевышнего, а на вполне земного, родного отца. Это не до конца оформившееся чувство стало зреть, наливаться силой и насыщаться каждым неверным словом, косо брошенным взглядом и другими пустяками, приобретающими в его глазах другой смысл.

Почувствовав рядом чье-то присутствие, обернулся в твердой уверенности, что это брат. Рядом стоял человек с обожженным лицом. Выцветшие глаза, потухший взгляд, весь серый, как и его одежда. Он не мог быть его братом, но слова, которые незнакомец прошелестел сухими губами, убедили Канабека в обратном.

— Кара, братишка, это ты? Как ты узнал, что я здесь?

Братья долго смотрели друг на друга, не решаясь на какие-то другие действия. Наконец, старший из братьев развел руки в стороны, и младший мгновенно понял, он хочет обнять его. Рычагом выдвинув правую руку вперед, Канабек выдохнул.

— Привет.

Эта его рука с напряженно-сжатыми пальцами распахнутой ладони и поднятым вверх, чуть отставленным большим пальцем, больше напоминала пистолет. Эта рука, как невидимый щит, отсекала любую возможность более близких прикосновений.

Айнабек медленно опустил руки, постоял и безвольным движением пожал протянутую руку.

— Ты живой? Я рад.

— Да? А на тебя родители черное письмо получили. Пойдем на станцию, поговорим.

Они направились в сторону железной дороги и весь путь Канабека грызла неприятная мысль: в его жизнь снова входит что-то темное и противно-липкое, что не дало насладиться детством и подпортило очарование юности.

Помещение, куда они пришли, правильнее было бы назвать комнатой ожидания, чем вокзалом: обшарпанные стены, две лавки, окно.

Тягостным был их разговор. Канабек сухо перечислил события, произошедшие за это время. Айнабек молча кивал, вздрогнул лишь раз, услышав о смерти матери, известие о смерти старшего сына выслушал со странным равнодушием.

Окинув хмурым взглядом согбенную фигуру брата, Канабек замолк. Молчание затягивалось. Несказанные слова просились наружу. Тяжелые, неприятные.

— Ты не хочешь, чтобы я возвращался домой?

Канабек ответил не сразу, словно перепроверял, действительно ли он думает так, как собирается сказать.

— Да, не хочу. Твоего отца все уважают: один сын вернулся с фронта, другой погиб, геройской смертью. А что будет, когда все узнают, что ты был в плену у немцев?

— Твоего? Ты хотел сказать, нашего?

— Ты правильно услышал. У меня никогда не было отца. Он видел только тебя, хвалил только тебя.

— Он любит нас одинаково. Хотя, если бы ты знал то, что знаю я, так бы не думал.

Глядя на перекошенное от злости и обиды лицо брата, Айнабек с горечью понял: его любимый, младший братишка все эти годы состязался с ним в бессмысленной гонке, где главный приз — любовь и уважение отца — достался, как он считал, не ему. И даже, если бы он не выжил после плена и лагерей, младший брат продолжал бы его ненавидеть, как ненавидит сейчас. Не думал Айнабек, что брату ещё хуже, чем ему.

Канабек не обратив внимания на его слова, а скорее, просто не услышав, резко встал и повернулся к брату.

— Я против, чтобы ты возвращался. Для меня ты умер, там в Сталинграде. Я лично рассыпал горсть земли над твоей могилой, на Мамаевом кургане.

Брат давно ушел, а в груди у Айнабека жгло и разрасталось черное, зудящее пятно. Идущий изнутри гул распирал голову и обхватив ее руками, он зашептал:

— Ты прав, братишка. Я и сам знаю, что только, когда я воевал с немцами на улицах Сталинграда, я жил. Потом я умер, но не когда попал в плен…через полгода…когда нас построили, и этот фашист начал говорить…Почему, почему это со мной…Я же мог умереть в бою или как ты вернуться с войны живым и …Как же мне смотреть людям в глаза, когда я …Нельзя, мне нельзя домой…

— Почему? — Раздался рядом молодой и уверенный голос.

Айнабек поднял голову и увидел солдата в красноармейской форме.

— Ты кто-о-о?

— Я воевал вместе с тобой, ты что забыл меня? Батыр, — подал ему руку солдат.

— Айнабек, — удивленно протянул он. — Ты давно здесь?