Младший брат

— Твой сын сдался в плен немцам, а я с победой дошел до Польши.

По тому, как Жумабике с жалостью смотрела на него, а отец надрывно закашлялся, Айнабек понял, его ответ интересует всех.

— Я рад за тебя, Кара, ты честно воевал и вернулся победителем. Мне и еще семи моим товарищам не повезло. Бой уже заканчивался, немцы отходили, убитых и у них, и у нас были очень много. Мы вошли в какой-то разрушенный дом, а там были немцы, и их было больше.

— Убивать их, гадов, надо было, а не руки поднимать.

— Я рук не поднимал, от взрыва я потерял сознание.

— Конечно, — кривя губы, протянул Канабек, — я так и знал, а другие что, тоже сознание потеряли?

— За других не скажу, не знаю. Я все равно рад, Кара, что ты не был в плену и не знаешь, что я там испытал.

— Не знаю и знать не хочу. Вряд ли тебе было хуже, чем мне и Владимиру, когда мы переползали на немецкую сторону и ставили мины на «Тигров», «Пантер» и «Фердинандов». А нас давили этими танками, а сверху бомбили. Вокруг была смерть, крики и кровь.

Жумабике со свекром удивленно переглянулись: это был его первый рассказ о войне. Никогда он о ней не рассказывал, как его ни просили.

— Послушай, тогда и ты, брат, как я воевал в Сталинграде. И нас бомбили не меньше, чем вас…где вы там…

— Курск, Орел, Белгород, — донеслось с того места, где сидел Канабек, так и не приблизившись к низкому, круглому столу, за которым сидели все остальные.

Айнабек кивнул и продолжил.

— Все эти три месяца, что я там был, я как и все, почти не спал, не отдыхал. Мы воевали и днем, и часто ночью. Против нас воевал генерал Паулыс, чтоб его собаки разодрали, у него были и минометы, и огнеметы. А командиры нам говорили, что нельзя немцам отдать Сталинград. Это все равно, что сразу проиграть войну. Мы хотели только одного: убить, как можно, больше немцев. А когда в штабе допрашивали пленного офицера — переводчик нам рассказывал — он сказал, что немцы боятся каких-то «черных воинов», которые воюют вместе с русскими. Мы часто ходили в «психическую атаку». Я тоже пролил кровь за победу над Гитлером.

— Выходит, я должен тебе еще «спасибо» сказать.

— Можешь не говорить, но и плевать в меня не надо.

— Смотри, чтобы аульские женщины не выцарапали тебе глаза за то, что ты, как последний бедняк работал на немцев, пока их сыновья воевали, или ты теперь всем будешь рассказывать про Сталинград?

— Нет, я им расскажу, как немцы издевались над пленными. Сначала я попал в пересыльный лагерь, оттуда в трудовой, а потом в концлагерь, лагерь смерти. Но я разницы не видел. Нас как скотину держали в бараках, били, почти не кормили. Каждый день в бараке кто-нибудь умирал. Трупы выносили только, когда они начинали смердеть. А еще над нами проводили опыты. На мне проверили какой-то химический порошок, все лицо обожгли. Боль была невыносимая. И еще было много чего, я не хочу об этом вспоминать.

— То есть, тебя надо еще и пожалеть? — не обращая внимания ни на слезы отца, ни на всхлипывания жены, гнул свое Канабек.

— Пожалей лучше тех женщин, которых эти нелюди подвешивали прямо за волосы. Они умирали медленной и страшной смертью.

На некоторое время в комнате стало тихо. Тишину нарушил Толеутай-ата.

— Дети мои, какая же страшная доля досталась вам: страдать и видеть страдания других.

Голос старика дрожал, но следующие слова он произнес уже окрепшим тоном:

— За свои грехи, за смерть и страдания целого народа, Гитлер и все, кто ему служил, еще ответят перед Всевышним. Они будут гореть в слезах детей и матерей. Нет прощения их жестокости! Люди не простят! Я не прощу!

И он, раскрыв ладони перед собой, начал шептать слова молитвы. Его сыновья и невестка, почти одновременно повторили его жест, в конце молитвы все четверо совершили омовение лица, приговаривая при этом: ауминь, ауминь.

Глава 8 Медаль

Напряжение в отношениях между братьями росло день ото дня. Со временем Канабек перестал искать повод для оскорбления брата.

К примеру, когда Айнабек, недовольно вздохнув, схватил тряпку и стал вытирать брызги на полу, вокруг ведра под рукомойником, Канабек с полотенцем в руках, сказал как бы в пустоту:

— Я этот дом своими руками строил. И полы постелил, не то, что другие. А кто за немцами подтирал, тому не привыкать. Хоть польза есть.

Положение усугубляла аккуратность Айнабека, переросшая в самую, что ни на есть страсть к порядку. Неизменно, после заката, бегал по дому, сдергивая тряпки-шторки на маленьких окнах, а утром проделывал обратное. Смастерил мухобойку, прикрепив кусок резины к палке и яростно колотил по мухам. Если дети что-нибудь рассыпали, тут же брал в руки веник и железный совок.

Жумабике тихо радовалась новым порядкам. Теперь, рядом с уличной печью, всегда лежали стопка дров и кизяка, но не тех, высохших коровьих лепешек, что собирали по округе дети, а утоптанный овцами в загоне, спрессованный и аккуратно нарезанный на квадраты.

Как-то Толеутай-ата заговорил о срочном деле по хозяйству, по привычке обращаясь к младшему сыну. На что, Канабек безжалостно заметил: