Млечный Путь

С новым выражением надежды и веры на лице самый младший снова втиснулся на печь между ночлежниками. Стало заметно темнеть… И вот новая забота появилась у этих, тоже измученных душою, людей, что коротали ночь на ногах, не ложась. Втроем они шептались и собирали разную одежду и тряпье. Придвинули топчан к печке. Гануся постелила постель на топчане, собрав туда все, что только можно было найти. Растопила печь и подогрела воду в чугуне. Пока накормила студента хлебом и напоила горячей водой, совсем стемнело. Ганусин отец дал студенту белье. Тот долго вытирался своей грязной рубахой и затем выбросил ее в сени. А сам в чистом белье лег. Его укутали какой-то одеждой. Эта забота полностью успокоила его. С лица студента теперь не сходило выражение надежды, веры и радости. Он лежал неподвижно и глядел сквозь окно в звездный простор. Звезды в небе взошли густо, и небо сияло над мрачною землею. Он все глядел вверх. Он думал о звездах, о том, что на дворе, должно быть, подмораживает, о дереве, черный силуэт которого вырисовывался в окне, и о своей нежданной радости. Еще бы! Он нашел свою родину. Он выжил, продержался до этого радостного дня. Он не мог спать от счастья. Он боялся пошевельнуться. Ему начало казаться, что полный покой скорее поднимет его на ноги. И он старался. Что делает с человеком надежда и вера! Можно определенно сказать, что эти две великие сестры могут осчастливить человека. Будто дух светлых надежд воцарился в хате. Словно бы настроение этого молодого человека пробудило в душах собравшихся здесь жажду и стремление души к воле. И тот, кто делал гроб, и Ганусин отец, и сама Гануся не могли и не хотели заснуть. Но даже самые светлые надежды их на лучшее омрачала тревога. Они не могли забыть того, что здесь произошло. Да это и невозможно забыть. Видимо, Гануся тоже чувствовала это. Наверное, и ее душило горе. Ей, как и всем другим тут, приходилось возлагать все надежды на время. Этот верный врач способен вылечить потрясенную душу и снять с нее тяжесть пережитого.

Ганусин отец и тот, кто делал гроб, сидели рядом на лавке и молчали. Было похоже, что они дремали — вот так, сидя. Гануся поставила табуретку возле самых дверей в сени и села там.

На печи тоже не спали. То ли отоспались за долгое время, то ли каждый ощутил свое намерение, единственно верное для него. В ясном полумраке звездной ночи было видно, как один из троих, наиболее, вероятно, настороженный, сел и свесил ноги с печи. Сидел и покачивался. Через некоторое время еще кто-то стал подниматься, и этот тоже сел на край печи и свесил ноги.

— Где тут вода? — послышался громкий шепот человека в легком пиджаке и в женской шапочке, связанной из ниток. Он больше всех продрог на морозе.

Гануся поднялась с табуретки, впотьмах разгребла жар в печи и раздула огонь. Зажгла лучину и зачерпнула воды какой-то помятой жестянкой.

— Будьте настолько добры, сюда поднесите, — опять сказал тот. Польский акцент в его выговоре был на этот раз совершенно отчетлив. Видимо, он уже не старался выговаривать все правильно по-русски. Ослаб, измучился болезнью, и не до того ему. А может, у него просто притупилось чувство самозащиты. Оно было у него, это чувство, и раньше, иначе зачем бы он так заботился, чтобы не заговорить по-польски.

— И мне, пожалуйста, воды, — сказал студент.

— И мне, прошу, — с резким немецким акцентом сказал тот, кто первым сел на печи, одутловатый.

И толстяк высунул голову из-за печной трубы и протянул руку:

— Воды, прошу.

С лучиною в руке Гануся обошла всех и каждому подала воды. Те двое остались сидеть на печи, а толстяк все лежал. Гануся воткнула лучину где-то возле устья печи и снова села на табуретку. Когда зыбкое пламя угасало, Гануся поднималась, меняла лучину и опять садилась. В тусклом свете четко была видна ее фигура — стройная, хрупкая, с подвижными плечами, но зато по походке не по годам степенная. Присутствие Гануси почему-то чувствовали все. И студент несколько раз поднимал голову и следил за нею глазами, и толстяк, и поляк время от времени посматривали на нее, одутловатый уставился и не сводил с Гануси взгляда. Снова воцарилось молчание. Тягостное, оно выдавало, как велики муки этих людей, их печаль в прошлом и надежды на будущее, так томившее всех.

Вдруг Гануся твердым шепотом прервала молчание:

— Отец! Что мне делать?

— Постарайся заснуть, — тоже шепотом ответил отец.

— Мне кажется, что я как в могиле. Дыхание спирает…

— Ты же сама говорила, что надо переждать. У тебя сызмала была ясная голова. Привыкай быть рассудительной.

И опять воцарилась тишина. Но, казалось, Ганусины слова опять взволновали студента (а может, и всех) и заставили задуматься о чем-то. Он согнул руку в локте и подпер ею голову. Так, полулежа, полусидя, громко зашептал в сторону Гануси:

— Далеко отсюда шоссе Варшава — Москва?

— Нет, недалеко, — почему-то почти обрадованно стала продолжать разговор Гануся.

— А город Слуцк далеко отсюда?

— Далеко.

— А вы слыхали о таком городе?

— Конечно, слыхала.