Млечный Путь

Тот, кто делал гроб, быстро отошел в сторону, нагнулся и пошарил по земле, разыскивая что-то. Вскоре он вернулся с мотком веревки и распустил его. Пожалуй, с этой минуты он стал распоряжаться всем. Сказал, когда и как приподнять гроб, чтобы протянуть под него два конца веревки. Тут же, где-то среди деревьев, лежала лопата. Тот, кто делал гроб, поискал ее и нашел. Точно так же, как тогда, когда искал веревку, он нагнулся и пошарил по земле. Верно, сам же он и оставил здесь лопату и веревку. Он и начал засыпать могилу. Остальные стояли. И вот те четверо заговорили.

— Одной лопатой проканителишься. Зря мы лопаты оставили в сенях, — сказал самый младший.

— А там мясо на дворе лежит. Собаки или волки могут сожрать. Да и так заявится еще кто-нибудь, — сказал толстяк в полушубке.

— Я сейчас умру от голода и холода, — сказал человек в легком пиджаке и вдруг согнулся еще больше и вприпрыжку побежал туда, где тускло светилось окно хаты.

— Боже, — промолвил одутловатый. — Боже, боже!

И этой безысходной тоской как бы наполнился весь белый свет.

Украдкой, словно боясь чего-то, он тоже заковылял в сторону хаты, сгорбленный и скрипучий. Теперь и кашлял он со скрипом, и говорил, и даже в обуви его что-то скрипело. Не прошел он и пятнадцати шагов, как толстяк двинулся следом за ним.

— Хозяин, — обратился самый младший к Ганусиному отцу, — я еле стою на ногах. Боюсь, что упаду. Я пойду и лягу на полу.

— Иди ложись, только не на полу, а на печи пристройся, если остальные не займут место. Торопись. Или на лавке где-нибудь. Там, в хате, между печкой и углом, где стоял гроб, увидишь или нащупаешь дверь. Когда откроешь, то попадешь в холодную комнату. На столе валяются чистые тряпки, так ты их возьми себе — подстелешь.

Молодой торопливо удалился. В светлой ночи мелькнула его расплывчатая тень. Гануся, ее отец и тот, кто делал гроб, засыпали могилу. Отец опустился на колени, а за ним и остальные. Каждый дотронулся лбом до свежей земли. Потом, разговаривая потихоньку, пошли.

— Если б знать, что это за люди, — проговорил тот, кто делал гроб.

Спокойным тоном человека, понимающего все, что происходит на свете, Гануся ответила:

— Каждый из них спасает себя.

Отец ее сказал:

— Двое из них немцы, один белорус, а четвертый поляк.

— Вы не ошибаетесь? — спросил тот, кто делал гроб.

— Мой отец в таком деле не может ошибиться, — сказала Гануся. — Он по произношению узнает, кто какой нации.

В голосе Гануси чувствовалась тревога, хотя говорила она рассудительно. Но все равно что-то сковывало ее. Втроем они вошли в сени и увидели, что бычье мясо мерзлыми кусками валяется прямо на земле. Видно, четверым бродягам не терпелось подкрепиться поскорей. В хате они хозяйничали вовсю. Уже горел огонь, и снова в чугунах варилось мясо. Пламя из печи отражалось на стене и освещало хату.

Свеча уже догорела. Все четверо стояли посреди хаты возбужденные. Самый младший держал под мышкой какую-то старую одежду, а человек в легком пиджаке выпытывал у него:

— Кто тебе сказал, что там в комнате лежит одежда? Ты уже успел подружить с хозяином? Давай сюда!

— На! — ответил младший. — Бери.

Тот взял старье, полез с ним на печь и улегся там. Одутловатый подошел к печи и сразу же задремал, стоя у огня. Толстяк и молодой сели на лавку и время от времени заглядывали в печь. Чугуны кипели. Огонь пылал. Ганусин отец снял с топчана подстилку и пошел в ту, как он сам говорил, «холодную комнату». Туда вела дверь, которая находилась неподалеку от печи и до сих пор оставалась закрытой. Вскоре он вышел оттуда с охапкой старой одежды и постелил на топчане постель. Гануся тотчас легла и заснула. Отец примостился рядом с краю, лежал лицом кверху, уставившись в потолок, не спал. Тот, кто делал гроб, лег на голую лавку возле стены и, кто его знает, то ли спал, то ли так лежал тихонько. Между тем с печи слез человек в легком пиджаке и заглянул в нее.

— Пора доставать мясо, — сказал он с нетерпением.

— Сырое еще, — преодолевая дремоту, заметил одутловатый.

Толстяк какой-то тряпкой вытащил из печи чугуны, а самый младший принялся кортиком выкладывать мясо прямо на лавку. Оно было еще горячее. Но они хватали его и кусками совали в рот. Все четверо.

— Мне что-то не по себе, — сказал самый младший и лег на лавку.

Те трое кончили есть, по очереди запили юшкой из чугуна и залезли на печь. Завалились и сразу заснули в тепле. Шли минуты. Огонь в печи погас, жар дотлел. Уже не прыгали по стене отблески пламени, и в хате стемнело. На печи не все спали спокойно. Кто-то ворочался во сне, метался, что-то бормотал. Слышался и скрипучий кашель. Гануся подняла голову и зашептала:

— Отец, где ты?

— Здесь, — откликнулся отец. Он стоял возле окна и всматривался в него.

— Иди сюда, — сказала Гануся.

Он подошел и сел возле нее. Тот, кто делал гроб, встал и тоже сел на лавку.

— Отец, я не могу больше спать, — сказала Гануся.

— Надо подождать утра, — прошептал тот, кто делал гроб.

— Будем ждать утра, Гануся, — сказал отец.

Они хорошо понимали друг друга, и можно было заметить: они — близкие люди, все трое. Что-то роднило их.