Млечный Путь

Кирилка чувствовал, что мельник хорохорится зря, что нет у него прежней власти и опоры в жизни, разве только эта самая мельница. Но чувствовал Кирилка и другое: что слова эти у мельника — от избытка здоровья, сил. Ему бы выкричаться, запеть во всю глотку или расколоть суковатую колоду, а он изливает силы в громовых словах. Кирилка моргал глазами, слушал, но не запоминал ничегусеньки из того, что говорил мельник.

А у мельника играла на лице сытая улыбка, и, примечая ее, Кирилка жмурился и опускал глаза. И все думал, как бы поскорей смолоть остальное и — домой. Дня еще ждать-пождать. Идти придется сумеречным ветреным полем. Ветер будет петь веселую песню, заглядывать холодом в глаза, поле будет шуметь прошлогодним чернобыльником на обмежках — а все это так привычно Кирилке. И все будет так любо ему после насмешек, и ехидных намеков мельника, глубоко упрятанных в его словах и во всей его фигуре.

Кирилка пошел выгребать муку.

Задняя стена трещала от ветра; было слышно, как кипит вода, как поле поет радостную песнь бурной ночи. И представлялось, что там, за этой ветхой, пропыленной стеною, с неба, из-за редких туч хлынули на землю потоки первого света, смешались с белым туманом и пустились в дико-веселый пляс по звонкой воде. Луга притаились, внимая этой бурной мелодии, а поле отозвалось ровной песней. Но даже в самом этом веселье слышалась и глубокая задумчивость, задумчивость дикой земли и кустов, на которой и среди которых испокон веков привык ощущать себя великой силой крепыш-мельник Ничипор Курила.

Мысли Кирилки потекли ровнее — о поле, о ветре, о мешках с мукой, о совхозных плугах: завтра он будет помогать кузнецу готовить их в дело. Мысли сменяли одна другую замедленно, как бы от сознания, что жизнь будет бесконечно долгой, конца-краю ей не видно, и еще многое сделается, о многом передумается. И у всего, что было, есть и что предстоит, — свои причины и свои законы.

Вывел Кирилку из раздумья звонкий хохот над головой. Кирилка услыхал голос мельникова сына; его перекрыли другие голоса, снова громыхнул зычный хохот, а потом двое задорно, по-боевому хватили:

Мельник мелет и пеклюет,
Обернется — поцелует,
И — эх!

«Опять, лихо на них, о мельниковой свадьбе говорят, — подумал Кирилка. — Там веселее».

— Скорей бы муку выгребли, — бормотнул он себе под нос.

— Чего говоришь?! — пророкотал мельник, подходя к Кирилке.

— Ничего. Так просто, мука, говорю, больно уж медленно выгребается.

— Кто тебе не дает скорей выгребать?

— А кто это мне может не дать?

Мельник — руки в боки — снова подался на крыльцо. Кирилка выгреб муку, и полез наверх к хлопцам. Не терпелось послушать, о чем говорят, похохотать над забористой шуткой.

Хлопцы тесно сидели на пустых мешках. Было их двое — из заречной деревни, а третий — Михась. Хлопцы ждали своей очереди засыпа́ть и вели с Михасем разговор о нем самом и его отце.

Кирилка долго моргал, топтался на месте, прежде чем сесть, и все думал, что сейчас его поднимут на смех: экое чучело! А хлопцы только скользнули по нем взглядом и дальше о своем.

— Дык он, — говорил Михась, медленно роняя слова, — чуть только утро — сразу ко мне. Уже две недели продыху не дает — все уговаривает идти в примы к Ильюкевичу. Все думает на том меня взять, что там хутор богатый.

— К Ильюкевичу? — вмешался было Кирилка и тут же, устыдившись своего по-бабьи тонкого голоса, умолк и заморгал глазками. Но не выдержал — качнул головой вправо-влево и словно про себя с завистью тихо выговорил: — Это ж, у Ильюкевича одних овец с полсотни. Тут только дурень откажется.

— А ты что? — весело допытывался у Михася один из заречанских.

— А я ничего. Гори он гаром с его Ильюкевичем. Ни я ему не нужен, ни это примаковство. Хочет меня из дому выжить, чтоб никто не помешал снова жениться.

— Хи-хи-и-и, в четвертый раз?! — не утерпел Кирилка. — Значит, еще силу в себе чует. Во, значит, какие они есть, прежние люди!

— Ну, а нынешние? — со смехом спросил все тот же заречанский.

— Что нынешние! — радостно отозвался Кирилка. — Он, нынешний, в тридцать лет уже не человек, а сморчок. Да что далеко ходить, у меня кум под Песочным, в самой поре мужик, а у него одышка и со всех сторон — плюгаш. Было, значит, такое дело. Поехал он, значит, в это самое, а там аккурат солдат это самое… Ну, он туда-сюда, видит — идет к нему мундер-ахвицер и это самое…

— Ну, а что же ты? — спросил хлопец у Михася, бесцеремонно перебив Кирилку.

И Михась заговорил:

— А я думаю бросить батькин хутор, пропади он пропадом, провались он вместе с батькой. Все хватает, хочет весь свет проглотить, а на кой это черт человеку.

— Как это — на кой черт? — снова не утерпел Кирилка.

— Да будь оно все неладно, — говорил Михась, — думать весь век только о том, что вокруг тебя в трех шагах, из-за овец света божьего не видеть да откладывать гроши черт весть зачем и для кого.

— Эх ты, недотепа, — пробормотал себе под нос Кирилка, — и хватило же ума. Ему уже что-то получше ведомо!