Млечный Путь

И я склонился над кроватью. Мальчонка спал. На левой ноге, между пальцами, вздулась и уже побелела опухоль, вокруг нее была несмытая грязь.

Я вышел в сени. В своих мешках ничего не нашел, кроме двух таранек. Достал их и положил в хате на скамью — весь мой солдатский харч.

Потом мы с товарищем Скобаковым навсегда оставили эту хату.

Минут через пятнадцать мы оставили и эту деревню — Синеги.

Стоя в строю в ожидании команды «Шагом марш», я увидел мальчонку: нахрамывая, ступая на пятку, он гнал корову. Возле хаты стояла его мать — великая, как мне подумалось, женщина.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вот мы идем.

Идти будем долго — в большом походе не до передышек.

1927

СЕНТЯБРЬСКИЕ НОЧИ

I

У колодца из деревянной бадьи, позеленевшей и осклизлой, капала на запыленную буйную крапиву, на песок вода. За забором доспевали яблоки и рябина, под забором разрослись мята и цветы, которые у нас зовут бабье лето. Возле ворот кудахтали куры, разгребая клеверную мякину, и одна — важная и недовольная — упорно квохтала, пластаясь на песке жарким зобом. Мокрый щенок терся вблизи сеней и неохотно вылизывал шерсть вокруг хвоста. Гусак поднял голову и глубокомысленно что-то прокричал. Щенок немного оживился и заурчал, вильнув жидким хвостиком.

Поставив подле давно не мытого корыта дежу со свиным пойлом и почесав ухо о голую руку повыше локтя, Агата зло крикнула:

— Виляй, виляй, падаль облезлая! Опять где-то влез в помои, чтоб тебе уж в вир головой! Снова все позагадишь в сенцах. Вон, чтоб ты подох!

Щенок вытянулся на песке длинным своим телом и тихонько завыл. Квохтуха заквохтала громче. С хмурым попреком Агата запустила в нее попавшимся под руку голиком.

— Квохчешь? А где ж ты весною была, поскудь кашлатая!

Два боровка, тряся ушами, весело хватали из корыта пойло. Воробей слетел с вишни на забор, потом камнем упал на землю возле самого корыта, норовя поживиться. Его никто не заметил.

Агата вытерла руки грязным передником, сняла его с себя и вскинула на забор. Руки у нее были красивые, голые до плеч, белые и гладкие. Портили их разве что короткие и толстые пальцы. Сама она высока и дородна, у нее белесые брови и серые глаза, затянутые сытой поволокой. Когда шла в сени, стан ее тяжело покачивался и глаза просили сна.

В холодных сенях стояло корыто с вымытыми огурцами и была рассыпана крупа.

— Опять дети полазили! — сердито буркнула Агата, сметая к порогу крупную гречку-ядрицу.

В открывшейся двери из хаты показался Стасюк, братов сын, белоголовый озорник и сирота; мать он едва помнил.

— Тетя Агата, я один огурок возьму.

— Ты уже крупу рассыпал. Нигде от тебя спасу нет. Всюду доберешься.

— Это не я. Я возьму огурок.

— А кто ж это?

— Это Антосев Юрка приходил. Рассыпал крупу, два огурка схватил и драла. Я ему задам, если поймаю где.

Агата сунула ему в руку огурец и выпроводила из хаты. Злобное раздражение не оставляло ее. Началось это еще вчера, когда под вечер брат Фелька, скинув с телеги плуг и отвертывая штанины, запачканные на сырой пахоте, спросил:

— Это правда, что Асташонок, когда брал на прошлой неделе самогон, всучил тебе николаевскую трешку?

— Кто тебе сказал?

— Хлопцы в поле смеялись. Говорят, сам Асташонок хвастает направо и налево. Пускай, мол, теперь подает в суд. Пускай подаст, попробует. И правда, как тут подашь, ежели неизвестно, кого суд за шкирку возьмет… Как же ты смотрела? Неужто не видишь, где николаевские, а где советские деньги?

— Вечером. В кладовке коптилка горела, а я не присматривалась. Черт их ночью-то различит.

— А вообще-то, гори он с его трешкой. Только вот разговоры идут, холера его побери.

Фелька досмотрел лошадей, попил молока и подался спать на сено, а она допоздна хлопотала по дому. Стасюк спал в хате на койке, выпростав тонкие ноги из-под посконного одеяла. Агата поправила на нем одеяло и вышла на подворье, полная горькой досады и злости. Под поветью, где лежали дрова и прелая солома с крыши — хату недавно перекрыли, — подала голос сонная утка. Раз и другой. В остальном же вокруг было тихо. Молчал сад за старым пряслом, и темные деревья там стояли в недвижном покое. Немного погодя в конце улицы завели песню хлопцы. Асташонкова голоса она не различила. Видно, там его не было. Злость на него продолжала мучить Агату. Одна просидела возле хаты с полчаса. По улице проходили хлопцы, но к ней не подошли, может, не заметили. Асташонка нигде не было слыхать. Воротилась в хату и долго не могла уснуть.

И сейчас все ей было немило, а хуже всего, что досада на Асташонка шла не от николаевской трешки и не от того, что он похвалялся своей проделкой, — это разве лишь портило настроение, — а от того, что давно уж совсем перестал заходить.

Фелька снова был в поле. Стасюк тоже куда-то запропастился.

Агата посолила огурцы и подмела в сенях. Осенняя муха больно укусила ее за ногу около большого пальца. Она потерла укушенным местом о щиколотку другой ноги и стала наливать у колодца в лохань воду; непрополосканное белье лежало на мокром топчане у забора.