Млечный Путь

Девчата и хлопцы завели песню. Фелька, Асташонок и Олимпа куда-то исчезли. Агата почесала локоть, притихла у стены. Девчата на улице захохотали. Агата узнавала их по голосам. Подумала: «Как все выросли, еще прошлым летом в рваных юбчонках коров пасли, а уже, смотри-ка, с хлопцами гуляют». Какая-то досада росла в груди. Подмывало пойти к ним, к молодежи. Но вспомнила — нет там ровесников и ровесниц, все моложе ее. Брат Фелька никогда не попрекал, что она засиделась в девках, гнала сватов — ни за кого идти не хотела, все выбирала по вкусу и никак не могла выбрать. Разве он посмеет упрекнуть ее этим? Хотя кто знает, что у него на уме… И почему именно Фелька пришел в голову, разве ей самой это безразлично?.. И чего они гогочут так весело, перед кем стараются, эти долговязые юнцы? Можно подумать, что и впрямь девчата одна краше другой. Досада сжала сердце. Подперла спиной стену и ждала.

Горел свет в хатах. Наступала ночь. Молчала осень в садах и огородах, медом пахло медленное увядание кленового листа. Ах, какую ночь подарил сентябрь!

«Пойти, что ли, спать», — подумалось с горечью, хотя и знала, что не уснет.

Ладони начали гореть. Ночь скрывала краску, занявшуюся на лице, молчание — нервную напряженность тела.

Девчата снова запели. И вкрадчивые шаги стряхнули с нее забытье.

— Панна Агата?

Зыгмусь Чухревич покрутил усы и сел.

— Что вы молчите, панна Агата?

Пододвинулся ближе, помолчал и взял за руку. Ее молчание придавало ему смелости. Положил руку на плечо. Придвинулся еще ближе, вплотную, и обнял одной рукой.

— Чего панна Агата так дрожит? — Стал целовать шею. — Панна Агата, панна Агата…

От безумной радости он не помнил, что делает, — Агата не отодвинулась от него, не отняла руки, а даже, показалось ему, склонила в его сторону голову. И уже вполне отчетливо чувствовал он, что она горит тысячами огней, и с каждой минутой становился все смелее.

— Сбрей усы, — сказала она, — Зачем?

— И курить брось.

— Почему?

— Нехорошо пахнет дымом этим, перегаром.

Две темные фигуры показались на улице — Фелька и Олимпа. Асташонка с ними не было. И это огорчило Агату, а потом обрадовало. Фелька и Олимпа подошли и сели.

— Добрый вечер, — сказала Олимпа.

Зыгмусь остался сидеть, держа руку Агаты, только оторвал от ее плеча голову. Разговор долго не клеился. Наконец Зыгмусь произнес:

— Обобрал груши, Фелька?

Голос у него был беспокойный, возбужденный.

— Не все. А ты?

— Тоже. Да мне и обирать-то, считай, нечего. Гусеницы, будь они неладны, весной весь сад обожрали.

Возбуждение его проходило, голос с каждым словом становился ровнее. Агата вздохнула, приняла руку. Зыгмусь хотел ее удержать, но встретил сопротивление. Оглянулся на Фельку — Олимпа сидела подле него без движения. Однако заметил — Фелька с отсутствующим видом гладил ее руку.

— Где ж Асташонка девали? — ревниво спросил Зыгмусь Чухревич.

— Пристал к конпании.

Снова защемило у Агаты сердце. «Зачем он вспоминает про Асташонка? Бесчувственный! А может, нарочно? Да где там нарочно: если б и захотел уязвить — ума не хватит».

— Надо идти, — сказала Олимпа.

Встала и попрощалась с Агатой и Зыгмусем. Ушли с Фелькой под руку. Ночь молчала, расчищая небо от хмари. Проклюнулись звезды, резче проступали очертания садов и хат. Агата встала. Зыгмусь взял ее под руку. Постояли так, и он сказал:

— Завтра отаву свозить буду.

Ей хотелось сесть снова, но так, чтобы он усадил ее. А он стоял, осторожно касаясь ее руки. Тогда она зло заговорила:

— Отаву завтра свозить?

— Ага.

— А груш в саду мало?

— Совсем мало.

— Гусеницы объели?

— Ага, чтоб они подохли.

Он проводил ее до сеней. В сенях долго целовал, сосредоточенно и осторожно, пока не застучал воротами Фелька. Прежде чем уйти, поговорил еще с Фелькой во дворе. Выждав, пока Фелька уляжется спать в чулане, Агата снова вышла на улицу. Молодежь расходилась. Девчата перешептывались, и неясный шепот их далеко был слышен в чуткой тишине сентябрьской ночи. Слышался там и веселый голос Асташонка. Агата нарочно громко кашлянула и обождала. Он, скорее всего, услышал, но не подошел. Агата села на лавочку и ждала, пока все не разбрелись. Асташонок тоже исчез. Все стихло. Хоть бы Зыгмонт Чухревич вернулся! Агата заперла ворота и пошла спать в сарай на клевер. Долго не могла уснуть, чесала под мышками, поправляла под головою подушку.

Стрекотали в клеверном сене кузнечики, и за плотной стенкой из смолистого горбыля часто вздыхала стельная корова.

IV

Земля мелко рассыпалась под плугом и приятно холодила босые ноги. Младенческая улыбка блеклого солнца ласкала округу. В поле пахло бульбой. Порезанная плугом ботва выглядывала из борозды.

Руки у Агаты были в земле. Лицо скрыто под платком. Фелька сдержанно пошутил:

— Что ты этой загары боишься, закуталась — не продохнуть. От теперешнего солнца, загары не будет.

Агата бросила в корзину пару бульбин и, не поднимая головы, ответила:

— А-а… Тебе-то не все ли равно, легко мне дышать или тяжко?