Млечный Путь

Гулко ударялись о землю яблоки. Источали аромат груши — загорелые винёвки и зеленоватые еще бэры. Куры склевывали в саду мокрицу, во дворе у колодца плескались утки. Возле погреба Стасюк откусывал по кусочку от хлебной корки и бросал курам. Куры ссорились из-за добычи и зло клевали друг дружку в голову. Тут же вились, надеясь поживиться, воробьи. Бросая крошки, Стасюк объявлял, кому бросает. «Это тебе, Тодора», — говорил он старой, с отвислым зобом, взъерошенной курице. «А ты, Рыжий Яночка, не хватай, если не тебе дают, — злился он на тщедушного, пощипанного в драке, молодого петушка. — Почему Чернявый Рыгор не зарится на чужое?» Но в это время Чернявый Рыгор метнулся под ноги Стасюку, чтобы отнять у Тодоры крошку. Тодора вильнула в сторону, а Рыжий Яночка оплошал. Чернявый Рыгор и долбани его в темя — на гребешке у Яночки выступила кровь.

Стасюк в плач:

— Тетя Агата, а чего Чернявый Рыгор, чтоб он сдох, Рыжего Яночку чуть не убил!

Агата неторопливо шла по саду к Стасюку, щурясь от солнца и улыбаясь.

— Какого это Рыжего Яночку? — спросил Фелька, показываясь из сеней с кружкой недопитого квасу.

— Петуха он так зовет.

Фелька поставил квас на лавочку у двери, подошел к Стасюку — со свежим после дневного сна лицом, в новых галифе, еще не обутый. Привлек Стасюка к себе, со смехом сказал:

— Эх ты, сынку… Чудило ты мое.

Погладил по голове, пошел в хату одеваться, благостный и спокойный. Агата подхватила Стасюка на руки, понесла в сад, целуя его светлые волосы. Стасюк дрыгал ногами, вырывался, весело хохотал.

— Ах ты, неслух. Аистенок ты долговязый. Ну и смешной же ты, Стасюк, ну и забавный…

Обцеловала всего дальше некуда. Посадила на траву, гладя по голове.

— Тетя Агата, еще!

— Что — еще?

— На ручки.

— Ишь ты, баловень. Тяжелый ты.

— А-ай!

Снова целовала и тискала Стасюка, пока ему самому не надоело. Тогда только отпустила. Пересадила через низкий заборчик и смотрела, как он бежал на другую сторону улицы, поднимая пыль босыми пятками. Долго смотрела. Потом пошла по саду, тоскуя по неизведанной радости материнства. Казалось, будь у нее ребенок, — все мысли были бы о нем, нашлось бы оправдание всем тревогам и бурям, всем ее безотчетным порывам. Желания стали бы определенными и долговечными.

И опять возникла потребность ласкать и нежить Стасюка.

— Стасюк, сюда беги.

— Не-а…

— Беги, сынок… Скорей!

Вышла на улицу, взяла на руки. Там же, в саду, гладила его по головке, покрывала поцелуями. Немного озадаченный, Стасюк закрыл глаза, перестал смеяться. Молчала и она, прижимая к себе малыша. Потом повела в чулан, кормила повидлом и все думала, чем бы еще его порадовать.

Фелька, глядя из сеней в чулан, был счастлив, что сестра так ласкова с его сынишкой.

— Зачем ты его так балуешь?

— А кто ж его, сироту, побалует?

Фелька долго о чем-то думал, стоя у перелаза в сад. Потом вошел в хату, отправил Стасюка играть и несмело повел разговор. Смуглое лицо его было озабоченным, как никогда прежде, голос — тихим, сдавленным. Смотрел не пеструю, вытканную Агатой постилку на полу возле стола. В глаза Агате так ни разу и не глянул.

— …Что ж, Стасюк, верно ты говоришь, сирота… Мертвого из могилы не подымешь… Как я ее ни любил, а тут уж никто не поможет… Как гляну на Стасюка, так и стоит она у меня в глазах, до сих пор забыть не могу… Остался малый, горе мое, сиротой… — Постепенно он добирался до главного. — Ты же знаешь, догадываешься… Олимпа за меня выйти согласна.

В тот момент Агата даже обиделась за Фельку:

— А почему же ей за тебя не пойти? Ты говоришь так, будто она делает одолжение, что идет за тебя.

— Да нет, нет.

— Что ж ты… Пускай другого поищет, получше. Да какой ты вдовец! Ты сам себя не знаешь…

Обрадованный Фелька разговорился, причем был очень обходителен с сестрой, сказал, что с Олимпой они непременно поладят, ибо та необыкновенно ласкова и добра, что вся семья их на хорошем счету и Олимпа не может быть иной…

Фелька говорил долго и возбужденно, а она стояла у окна напротив печи за неплотной перегородкой из побеленных досок и думала, что брат чего-то недоговаривает или не может высказаться до конца. Может, и в самом деле это будет лучше и для нее и для него — если она выйдет замуж за Зыгмуся Чухревича. И у нее будет ребеночек, и ее будет любить и жалеть… Зыгмусь Чухревич.

На миг что-то кольнуло в сердце. Потом вспомнила, что ведь многие к ней сватались, многие вздыхали по ней, но никто ей не нравился, а без любви замуж выходить не хотела. Так и прошла ее первая девичья молодость. И вторая на закате… Теперь она тоже всем нравится, но все хлопцы намного моложе ее, а те, что были ее лет, давно переженились.

Она силилась превозмочь все свои выросшие вдруг тревоги и унять беспокойство.

Внезапная мысль снова ударила в сердце: «Ребеночка можно иметь и не выходя, за Зыгмуся Чухревича. Я же сама себе тут, у брата, хозяйка. Половина всего тут — мое. Да и Фелька — славный брат, он такой добрый и внимательный…»

Но мысль эта истаяла под твердой поступью житейских установлений, и на смену протесту пришел покой души и сердца.