Млечный Путь

И подумала, что Фельке может не понравиться такой ее ворчливый ответ. Посмотрела на него с улыбкой. Но улыбка была скрыта под платком, и Фелька увидел одни глаза. Агата сказала:

— На переносицу шибко веснушки от солнца садятся.

— Так переносица-то у тебя как раз на солнце.

Фелька запрягал лошадь, развязывал узлы на постромках, обтирал руки о галифе. Острым камнем соскреб землю с плуга. Ласково сказал Агате:

— Найму копальщиков, да дня за три и управимся. Что мы тут будем с тобой ковыряться. — Потом, немного выждав: — Бросай, хватит горб ломать, все равно этих двух борозд до вечера не выберешь.

— Зачем же ты распахал столько?

— Полежат до завтра, лихо их не возьмет… Видел утром Зыгмуся.

— Ну и что, что видел?

— Рад… Очень рад… Он тебе будет хорошим мужем… На руках тебя будет носить.

— Почему это меня?

— А он хвастал, что у вас уже все сговорено.

— Прежде времени он к тебе в свояки записался, дурень, кот мартовский. А ты и обрадовался…

— Мне что, по мне — как знаешь. Я в чужие дела не лезу.

— Как бы не так! Будто я не вижу, как ты меня с ним сводишь. Хочешь жениться, так чтоб я тебе помехой не была?

— Агата!..

— Думаешь, я у себя под носом ничего не вижу?..

— Да нет же, сестра! Так или иначе я вскорости женюсь. Ты мне поперек дороги не стоишь. — И вдруг разозлился: — Глупая ты!

Агата промолчала.

— Сама себе разные страхи придумываешь… Надоели мне эти твои слезы.

— Я вроде ни слезинки не пролила.

— Ну, нытье это.

Тут в самом деле у Агаты блеснули на глазах слезы. Она сорвала с лица платок, бросила на телегу. Вокруг глаз у нее покраснело, лицо сделалось некрасивым. Встав на колени, она закончила борозду. Фелька опорожнил корзину, ссыпав картошку на воз. Агата отрясала с юбки землю и, вытирая кулаками глаза, размазывала грязь по лицу. Фелька цмокнул на лошадь, выправил на дорогу. Агата осталась одна, давая ему отъехать. Поле звенело голосами мелких птах, песок и камешки под ногами были нагреты солнцем. Усыхала трава на сентябрьских межах. Пахло чабрецом и пижмой. Дремотно звенела та самая сухая трава на межах, а может, какие-то сорняки. Спорыш и кашка густо стояли вдоль дороги; доцветали желтые цветы на высоких стеблях. Они путались в ногах и оставляли меж пальцев свои оторванные головки. Агата нагибалась, чтоб избавиться от них, и тогда сильнее пахла сентябрьская земля.

Давно скрылся в лощине за пригорком Фелька с возом, и она шла одна среди желтого увядания.

«Фелька приедет домой раньше и станет ждать, чтобы вместе управиться с возом; хотя те два мешка, сверху, скорее всего, сбросит сам — сильный, красивый, немного хмурый. Неужто он и впрямь хочет от меня избавиться? Не с Олимпой ли у них сладилось? Околдовала, поди, хлопца, даром что еще недавно коров пасла. Моложе Фельки лет на десять, если не больше. А может, и не она это, может, другая. Но ведь ходят вместе вечерами, Фелька у нее пропадать стал. И Асташонок что-то возле них трется. Хотя возле кого он не трется, куда не встрянет. Никому покою не даст. Серьезности ни на грош, и, видно, никогда ему человеком не бывать. Что толку, что молод и собою хорош, если шальной и неведомо когда за ум возьмется. Еще и Фельке готов как-нибудь насолить. И почему Фелька не турнет его, гада, — ходит и хвастает, как совесть променял на три рубля. Обормот, паскудство такое… Пускай бы Фелька взял за себя Олимпу, до каких пор ему, молодому, жить так. И в хате жизнь бы иная пошла… «Тебя, говорит, Зыгмусь на руках будет носить». А что? Он хоть и не молод, а все у него на месте, и никому пакости не сделает, и пальцами на него люди не показывают… И любит меня. С Фелькой по-соседски будет жить, душа в душу. Славно все будет… А то ведь и правда — зря я иной раз на Фельку сержусь, он все по-братски хочет, как лучше. Чего ни наговорю ему — смолчит. Чем плохой брат? Себе уже сколько лет ничего не справит, а мне вон наряды покупает. Хороший он. Я его, бывает, обижаю и сама не знаю — за что. Надо же ляпнуть — «ты меня из хаты выживаешь». Мерещится мне все. С Зыгмусем с малых лет дружит. А был бы Зыгмусь плохой — стал бы он с ним дружить?.. А Асташонок… Да что там Асташонок!..»

Острая тоска на миг сжала сердце. Но тут же тихий простор осеннего поля вернул душе покой.

Плыл аромат медленного умирания трав и цветов. Сентябрь чутко дремал на ржище, вздыхал радостным шептанием кустов.

V