Млечный Путь

Он был слаб, измучен и подавлен, этот человек.

Как он сгибался в три погибели вместе со всеми на первой линии, заслышав звук, с которым немецкий «чемодан» режет воздух, так и сейчас словно пригнулся перед железной логикой событий: все происходит само по себе, помимо его воли, и ему остается только ждать, — глядишь, и минует его страшная напасть; ну, или держаться подальше от всего происходящего и поближе к самому себе: самому себе человек не враг!

Человек не враг самому себе! Солдат, сидящий сейчас над черным окопом, ночью, один, под звездным небом, спроси он себя об этом, не ответил бы, где кончается в человеке враг самому себе и начинается доброжелатель. Он, пожалуй, так сформулировал бы свое понимание мира: мир велик и в нем, в этом мире, бесчисленное множество разнообразных дел и событий. Одни из них во благо человеку, другие враждебны ему. И каждый стремится избежать враждебного, злого и заполучить то, что ему во благо. А человеческая деятельность? Человек старается действовать себе на пользу, и он эту пользу добудет, извлечет, получит, если ему повезет. Вот, скажем, богатый — он и горя не знает. Но чаще всего человеку достается это самое горе. Потому большинство людей вправе расценить жизнь как беспрерывную и бесплодную борьбу со страданиями. А что такое война? Война тоже входит в ту железную череду несчастий, что установлены от века и время от времени сваливаются на человека, как сваливаются голод, болезни, смерть, и каждый норовит спастись, как может, пока жив. И вот он, Петро Тодорович, сейчас очутился в самой темной бездне несчастья. Если вся его жизнь была как ночь, в которой хоть изредка проблескивали звезды, то сейчас никаких звезд нет и в помине. «Боже, спаси!» — молило все существо этого человека. Мир окружал его, был над ним и под ним во всем богатстве своих проявлений: стояли под месяцем черные леса, студила тело тихим и радостным холодком земля; было пепельно-серым небо, и на нем сгорали звезды, и на их месте проступали новые и все тлели и тлели. Безудержно катилась река времени, текла в пропасть без конца и без начала. «Этот свет пройдешь, хоть все слезы изведешь, а тот — ни вплавь, ни вброд» — грозным опытом обреченности стояла над человеком рабская философия. Правда, ни о каком «том свете» человек не думал, но «этот свет» целиком терялся в черной безысходности.

Где-то к востоку от того места, где сидел сейчас солдат, бог весть как влачила существование его семья. Он думал о детях в те минуты, когда отпускали мысли о главном несчастье — о войне: если случалось быть в тылу армии или если долго длилось затишье на самом фронте. В такие же дни, как этот, последний, человек утрачивал истинную меру явлений и лишь сам и в себе вырастал как противовес всему, что-только есть на свете. Живое существо жаждало одного — жить!

Санитары с фонариками шли в его сторону вдоль окопов. Они были уже совсем близко, и солдат думал о них с враждебностью: они возвратят его в тот жуткий мир, из которого он недавно выбрался. Не давая себе отчета в том, что делает, солдат сполз в окоп, и санитары прошли мимо него. Слышны были их тихие голоса, немного погодя так же тихо и неспешно простучали колеса, фыркнула лошадь, снова все умолкло. Солдат в отчаянье опять увидел над собою безразличные ко всему на свете звезды и холодное небо. Он отчетливо слышал где-то недалеко глухое шарканье, что-то все поскрипывало, словно терлось о сухую землю; потом ему стало мерещиться, будто кто-то силится выговорить слово и не может, и лишь бормочет что-то отрывочное быстрым шепотком, болезненным и далеким от жизни. Солдату не впервой было слышать этот горячечный шепоток, он много раз видел, как умирали люди с таким вот шепотком и скулением. И тотчас догадался, что где-то поблизости, рядом, готов испустить дух раненый.

Петро Тодорович и всегда, а тем более сейчас, в эти минуты, был далек от того, чтобы до отчаянья давать волю нервам и не помнить, что над ним висит смерть. С этой мыслью можно свыкнуться, но все равно обычный человек не в силах переступить границу, за которой начинается безразличие к собственной жизни. Петр Тодорович легко привык видеть смерть сотен и тысяч людей вокруг него. Предсмертный шепот какого-то неизвестного и на этот раз не удивил его. Он только подался немного дальше, вглубь, подпер спиной пологую, обрушенную снарядом окопную стену и молчал так несколько минут. Неясный, возможно даже бредовый шепот слышался теперь как бы на отдалении. И тем не менее Петро Тодорович вдруг начал различать отдельные слова, он уже отчетливо слышал:

— Кто там? Кто там? Сюда. Сюда…

Долго не раздумывая, он двинулся в темноту окопа. Его озадачило, что человек шептал вовсе не так близко от него, как ему раньше казалось. Пришлось пройти окопом, пожалуй, не меньше двух десятков шагов. Теперь уже не оставалось сомнений, что взывает о помощи человек и что он не бредит: слова, до этого приглушенные расстоянием, выговаривались внятно и осмысленно.

— Кто? Кто? — шептал неизвестный.