Млечный Путь

Вечер давно уже лег на землю. Было тихо. Было так тихо, что слышалось, как с полевых дичек где-то по ту сторону дороги падал на землю лист. Взошел осенний месяц. От его спокойного света, казалось, еще тише стало на земле, Где-то далеко лаяла собака, пискнула мышь-полевка. И вдруг… Нет, сперва человек не поверил. Не может быть! Война осталась далеко, он на веки вечные избавился от нее. Пускай там кто хочет воюет, кого хотят гонят на смерть — что теперь до этого ему, Петру Тодоровичу! Ему выпало счастье, и он огражден теперь от всего этого! Но уже в следующий миг он схватился за голову: да, он отчетливо слышал артиллерийскую канонаду. Ему хорошо знаком этот звук! Теперь стало ясно, почему в здешних местах очутился воинский обоз. Едва жив пришел человек домой. На дворе он еще постоял, послушал. Канонада набирала силу. По звуку можно было определить, что орудия бьют далеко, но их слышно, а этого никогда прежде тут не бывало. В доме все спали и ничего не слышали. Он не пошел в хату, а подался на ток, на солому. В тревожной дремоте провел всю ночь. С утра было тихо, а к полудню с новой силой, громче, чем ночью, и значит, ближе стало слыхать войну. Она, выходит, догоняла человека, не давала ему избавления! Она гналась за человеком по свежему следу, и ничего он тут не мог поделать.

Прошло еще каких-нибудь два или три дня. И за это короткое время, казалось, сама местность вокруг сменила облик: снова пошли дорогами беженские повозки, и это были уже местные люди, из ближних мест, о чем позволяли судить их говор и внешность (прежде, еще недавно, ехали из Польши). А еще спустя несколько дней войска заполонили всю округу.

Петро Тодорович напялил на свою видавшую виды колымагу верх из сшитых старых мешков. В те дни он тронулся в путь, изнывая душой, гонимый отчаянной жаждой жизни, глухой ко всему, кроме одного, — нависшей над ним черной, смертельной напасти. В кармане у него, надежно зашитом, дратвой, лежала бумага на пять десятин панской земли. Война преследовала его. Ничего не оставалось, как смешаться с тысячами беженских кибиток на осенней дороге. Как ни силился он вырваться из этого всеобщего горя, оно все равно настигло его.

III

На следующий год и, пожалуй, еще годом позже видели человека на разных вокзалах, в самой что ни есть тесноте, грязи, бесприютности. Можно было подумать, что человек иной жизни и не знал, не видел никогда так спокойно и понуро он вечером укладывался спать где-нибудь под стеною, на цементном заплеванном полу, или, если позволяла погода, на вытоптанной траве либо в пыльных лопухах. Все свое имущество человек подстилал под себя и клал в изголовье. Иногда видели, как он изо дня в день стоял на бойких местах с протянутой рукой, а иной раз ему перепадала работа, и тогда он старался изо всех сил. Этот угрюмый человек любил работу! А сколько он зарабатывал — на этот счет ничего неизвестно. Видно было только одно: что он очень черен и как-то землист лицом. При нем был еще мальчонка. Когда отец был на работе или когда, не имея работы, стоял с протянутой рукой, мальчонка был предоставлен самому себе. Возвращался он к отцу в сумерки. Спать укладывались вместе, накрываясь одной солдатской шинелью. С восходом солнца отец вставал: он думал о будущем, он не смел убить зря ни единой минуты. Каждая минута должна была дать что-нибудь в копилку будущего.

Человек был несчастлив, но не замечал этого — так яростно и упорно не поддавался он текущему дню, чтобы добыть то, что придет завтра. Он словно бы не замечал самого себя и всего, что было вокруг: все это когда-нибудь должно миновать, ибо нет ведь ничего вечного. И не только самого себя не замечал человек. Было похоже, что не замечает он и своего сына. Так, в неделю раз спросит, где тот ходит и что делает. А сын жил уже своими интересами и, кажется, так же мало интересовался отцом. Горе сближает людей, это несомненно. Но тут был особый случай: человеком овладела одна-единственная идея и все остальное было принесено ей в жертву. Идея заключалась в том, чтобы как-то пережить, перемаяться эти беспросветные дни и создать для себя то, за что можно будет ухватиться, когда лихолетье останется позади. Однажды между отцом и сыном произошло вот что. Сын (ему было тогда лет двенадцать) не приходил к отцу больше недели. Последние дни этой недели отец затужил: где запропастился хлопец? Хлопец явился однажды в полдень и нашел отца за вокзалом, на железной дороге. Отец дробил камни тяжеленным молотом.

— Опять получил работу? — спросил сын.

— Получил, — ответил отец.

— Я хочу тебе сказать… — начал хлопец.

— Погоди, — перебил его отец, — сейчас будет перерыв на обед, тогда и скажешь. А то разговаривать, когда при деле, неловко. Старшой будет морщиться.

Хлопец послушно отошел в сторонку и с полчаса просидел на откосе. Отец заметил, что за эти полчаса сын выкурил четыре цигарки.

— Вот что, — заговорил хлопец, когда отец сел с ним рядом и разложил свои припасы, — я хочу тебе сказать, что завтра насовсем уезжаю отсюда.

— Куда?! — встревожился человек. — Есть хочешь? Вот хлеб, ешь.