Млечный Путь

Через несколько дней Парфен и все, с кем он теперь шел, были в одном из здешних больших лесов. Командир партизанского отряда спрашивал у него:

— Так ты, стало быть, из тех самых Голосков, откуда и Парфен, что спас целое местечко от расстрела?

— Из тех самых, — отвечал Парфен.

— Там был еще один Парфен, с пьяным петухом дрался, — вставил кто-то.

— Там и такой Парфен есть, что немецкий поезд недавно под откос пустил, — сказал Парфен.

— Ого, на том месте еще и сейчас ветер оплакивает добрую сотню побитых гитлеровцев, — подхватил тот же голос. — Вот тебе и Парфен! Нет, в Голосках их, скорей всего, несколько, этих Парфенов.

1944

ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ

За прошлое лето муравейник поднялся выше первого сука старой ели. Теперь он подбирался ко второму. И вдруг осыпался, ополз, растревоженные муравьи взад-вперед сновали в траве. Ходил тут кто-то, не знавший ходов и тропок, угодил в муравейник, нацеплял на себя иголок с муравьями и, направляясь с опушки в поле, насорил ими по целине до самой рябины с обломанной веткой. Под рябиной валялись целые комья муравьиного строительного материала, и вялые от холода муравьи ползали по шершавой коре старой рябины и по земле под нею. Сами они ни за что бы не забрались так далеко от леса. Неизвестный что-то делал здесь, под деревом, в этом не могло быть сомнений. Скорее всего, он и сейчас где-то поблизости, не успел еще далеко отойти, муравейник он порушил недавно, следы свежие, и дожди с ветром не успели перемешать с землей еловую хвою. И никто ведь не заметил, чтобы какой-нибудь бродяга проходил мимо или шастал на опушке в поисках дороги. Конечно, это мог быть знающий свое дело прохвост и жулик, который высмотрел все, что ему было нужно, и ищи теперь ветра в поле. Что ж, возможно. Но это был бы великий позор тому, кто его не засек. И первый, на кого пал бы, а может, и пал уже этот позор, — Коля Сущевич. Он был сейчас очень возбужден и огорошен, этот Коля. По двум причинам. Первое то, что сама история задевала воображение своей таинственностью. Кто-то шляется, а увидеть его никто не может. А второе — это же он, Коля, проспал в шапку неизвестного, который может натворить тут немало бед. Хотя, если разобраться, это вполне мог быть кто-нибудь мирный и тихий, даже и не человек, а, скажем, корова — отбилась от дома, влезла в муравейник и потом бродила по полю. Но так или иначе, Коля Сущевич был сильно обеспокоен. Казалось, он даже похудел за тот злополучный день, хотя ему и худеть-то было, пожалуй, некуда. Остроплечий, он разве что слишком вымахал вверх, сохраняя при этом детскую гибкость и верткость. Было ему лет тринадцать или чуток побольше. Как быстро пролетело время! И как затянулась война! Когда она началась, Коля был совсем мал. Не детская печаль точит его душу при мысли о том, что́ когда-то было и чего уже нет. Придет, скажем, на память мать — и у него перехватывает дыхание, на плечи ложится стопудовый камень. Мать была (или это ему только кажется?) высока ростом, и руки ее всегда пахли мылом, а волосы — ранним вечером, розовым закатом, какой бывает, когда лето уже покатится к осени, и короче становятся дни, и ветер веет из сада в открытое окно. Все это сохранила его память. У матери был голос, какого ему уже нигде и никогда не слышать. Последний раз он слышал этот голос, когда ее уводили полицаи. Она оглянулась и сказала ему:

— Ищи батьку. А я вернусь.