Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера

Но все это только одна сторона тайны Шуберта. Другая заключена в его жизни и смерти. Принято считать, что путь гения редко бывает усыпан розами. Ну, уж это позвольте: конечно, розами — чем же еще? Ведь у этих прекрасных цветов есть еще и шипы! Смею утверждать, что на пути Шуберта роз было много, вот только... цвели они плохо. Но все же цвели: радость творчества, совместные выступления и летние поездки с первым исполнителем его песен выдающимся баритоном И.М. Фоглем, наконец, его многочисленные преданные разносторонне талантливые друзья. О, это особая тема! Будь я скульптор, я непременно создал бы вот какой монумент: в центре сторукий (и одновременно крылатый) Франц Шуберт, увлекающий за собой целый сонм молодых, как и он сам, людей. Это прекрасные имена, и я не могу отказать себе в удовольствии перечислить хотя бы несколько, почему-то особенно мне импонирующих. Эдуард фон Бауэрнфельд, поэт, драматург и публицист. Иосиф фон Шпаун, юрист по образованию, поэт по натуре. Франц Грильпарцер, поэт по призванию, притом выдающийся. Иоганн Майрхофер, тоже поэт и... цензор — по жестокой иронии судьбы. Иосиф фон Гахи, хоть и не профессиональный, но пианист. Братья Ансельм и Иосиф Хюттенбреннеры, разносторонние личности. Леопольд Купельвизер и Мориц фон Швинд, оба художники. И, конечно же, Франц фон Шобер, прожигатель жизни. Назвал бы я этот монумент: «Аллегория дружбы».

Но во всем или почти во всем остальном розы дарили Шуберту только шипы; даже на долю Шопена или Моцарта не выпало и половины ниспосланных ему испытаний — какое там!

Не верьте тем, кто станет вас уверять, будто пишет (или рисует) исключительно для себя самого; такой человек скорее всего непомерный гордец — до такой степени, что лжет самому себе. Ибо даже скромному дилетанту присуще желание поделиться своими маленькими успехами хотя бы с кем-то из близких. Что же говорить о человеке, который по собственному признанию «родился на свет только для того, чтобы быть композитором»! Нет, нет, истинный талант никогда не творит «для себя», иное дело, что он не может не творить! Я думаю, что точно так же и Господь Бог: едва ли Он сотворил мир для развлечения или от нечего делать.

Но этим трагедия Шуберта не исчерпывается: весь его жизненный путь, включая детство, — сплошная череда испытаний. Он рано лишился матери, у него были очень трудные отношения с деспотичным и недалеким отцом, всю жизнь он остро нуждался, нередко голодал, никогда не знал женского тепла и уюта, совсем еще молодым, в 25 лет, заболел практически неизлечимой в ту пору болезнью, а доконал его брюшной тиф. По натуре Шуберт не был ни борец, ни страдалец. Скромный до застенчивости, непритязательный к жизненным благам, бескорыстный, доверчивый, благожелательный, Шуберт был склонен скорее к веселью, чем к унынию, обожал скромные дружеские застолья, готов был без устали играть для друзей. Но были конечно и минуты отчаяния, было сознание низменности окружавшего его мира: «Сладчайший Иисусе! Сколько позорных поступков ты покрываешь ликом своим! Ведь ты сам наиболее страшный памятник человеческого падения, а они ставят твое распятие, как бы желая сказать: «Смотрите вот самое совершенное из творений Господа Бога, а мы растоптали его. Неужели вы думаете, что нам трудно будет с легким сердцем уничтожить насекомых, именуемых людьми?» Тем поразительнее, с каким стоицизмом переносил он выпадавшие на его долю невзгоды. Вы только послушайте, что он пишет своему отчаявшемуся брату: «Уныние, охватившее твое благородное сердце, недостойно тебя! Сбрось его и растопчи стервятника, пока он не растерзал твою душу!» Сам Шуберт, по свидетельству одного из друзей, «с некоторой гордостью переносил свои несчастья... Во всяком случае он старался извлечь из них что-то для себя». И тут мы обнаруживаем неожиданное сходство Шуберта с казалось бы во всем непохожим на него Бетховеном: «Всякое несчастье несет в себе какое-то благо», — Бетховен; «Страдания обостряют ум и укрепляют душу. Напротив, радость редко помышляет о первом и расслабляет вторую», —  Шуберт. Мне вообще кажется, что у них и в музыке гораздо больше общего, чем это принято думать.

Но есть и еще одно, вроде бы второстепенное, обстоятельство. Оскар Уайльд написал: «Только поверхностные люди не судят по внешности». В этой шутке — глубокий смысл. Всмотритесь в сохранившиеся портреты тех же Моцарта, Шопена или Мендельсона — какие благородные, вдохновенные лица. А отнюдь не красавец Бетховен!.. Да кто угодно, те же друзья Франца Шуберта. Но не он. Очень маленького (157 см) роста, толстый, нескладный, близорукий, пальцы короткие, лицо полное, круглое, нос тупой и широкий, короткая шея. Может быть портреты не дают о нем верного представления? Нет, вот свидетельство преданнейшего Бауэрнфельда: «Выражение лица в спокойные минуты казалось скорее тупым, нежели вдохновенным /.../ его можно было принять за /.../ крестьянина.» (Это не мешало Бауэрнфельду считать Шуберта «подлинным слиянием идеального и реального».)