Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера

СЕРГЕЙ РАХМАНИНОВ ЕЩЕ ДУША ЦВЕТОВ ДРЕМОТНА В ЗАТОЧЕНЬЕ

«Мой глаз охватывает яркие блики света на молодой листве после прошедшего ливня, ухо ловит шопоты леса, звон падающих капель. Потом я гляжу на бледную полоску неба над горизонтом в час заката, и они приходят: все голоса сразу...»

/Рахманинов/

            Здесь, в тишине, друзья мои кругом:
        Каждый проклюнувшийся листик на березе...
                    Ворона каждая на ветке...
                       Дымок над крышами...
                                Все голоса!
              Слова невнятные, пока еще не песнь,
          Но чую

, и она родится скоро, очень скоро!                           Я слушаю, дышу,
С плеч стряхиваю горы городского сора, копоть, грязь...
                             Сюда, друзья!
 Сюда, я с вами! Здесь!.. Миллионы голосов в груди моей
                               теснятся,
                    Вскипают, как прибой, —
                       Сливаясь в песнь.

У меня в руках книга «Стихи о музыке», Москва, Советский композитор, 1986, в ней свыше 220 страниц и около 180 имен авторов, в подавляющем большинстве русскоязычных. Из трехсот, примерно, стихотворений от силы пятая часть прямо или косвенно связана с именами музыкантов; чаще других упоминается Шопен (9 раз), из русских композиторов Чайковский — шесть, четырежды Шостакович, по одному-два раза Скрябин, Прокофьев, Лядов, Глинка, Мусоргский, Танеев, Кабалевский... больше никто, даже Рахманинов! Рах-ма-ни-нов, чье одно имя уже звучит, как музыка, его музыка, безошибочно узнаваемая с первых же тактов прелюдий или фортепьянных концертов.

                           Рахманинов.
                      Возвышенно

— суров,             Высокая душа в плену земных оков,
           Тревожный сумрак северной природы.
Там драгоценные породы земля таинственно хранит.
            Цветы на скалах, воды серебрятся...
                     Озера. Розы. И гранит.
                          Рахманинов,
                      Ни стар — ни нов,           Не лето, не зима — весна и осень.       Пьянящий аромат струится из лесов,
          И свежий ветер вдаль его уносит.
  В печальных сумерках блуждает луч прощальный.

                              Рахманинов...

         Внезапная гроза, сметая все преграды,
  Летит из края в край с огнем, дождем и градом!..
                             Рахманинов.
             Усердие
                         израненного
                                            сердца.

Было много причин для этой израненности. Быть может, главная — некая неприкаянность, оторванность с детских лет от родной семьи, а после Октябрьского переворота — и от родины, России, которую он горячо любил. К тому времени (в 1917 г. Рахманинову исполнилось 44 года) он был уже всемирно признанный музыкант, не только как композитор, но и как выдающийся дирижер и, тем более, пианист — один из величайших мастеров своего времени. Он производил впечатление человека сурового, не-улыбчивого, очень замкнутого, едва ли не высокомерного — так он во всяком случае держался перед публикой, но под этой личиной таилась возвышенная, легко ранимая, впечатлительная душа. Рахманинов тяжело и долго переживал неудачи и непонимание. После провала первого исполнения своей Первой симфонии весной 1897 г. в Петербурге (во многом по вине крайне неудачно дирижировавшего Глазунова) у него был затяжной душевный и творческий кризис, выйти из которого ему помог лишь опытный врач-психиатр. Рахманинов и в дальнейшем не раз страдал от неблагожелательной критики, сомневался в оригинальности своего композиторского дарования. «Я себе не верю», — еще в бытность в России как-то он признался в одном из писем.