Мнемосина (СИ)

Мне было легче, ведь девушка, с которой я хотел танцевать, находилась в непосредственной близости. Я склонился в поклоне, подавая Янусе руку. Я настолько желал танцевать именно с нею, что даже не мог помыслить, будто мой жест может быть истолкован превратно. Однако Пульхерия Андреевна, сидевшая рядом с дочерью, приняла приглашение на свой счет. Она улыбнулась, кокетливо тряхнула осенне-рыжими кудрями и положила обтянутую перчаткой ладонь поверх моей. Не желая показаться невежливым женщине, что так гостеприимно принимала меня у себя в доме, я повел ее в круг танцующих.

Когда мы отходили, я увидел, как к Янусе направляется Магнатский с букетом алых маков. Госпожа Звездочадская со свойственным всем матерям вниманием к сердечным делам детей, заметила:

— Кажется, наша девочка глянулась его сиятельству. Не могу не радоваться этому интересу, Магнатский отличная партия. Из зрелых, повидавших жизнь мужчин получаются примерные семьянины.

Все время танца она не переставая расписывала мнимые и действительные достоинства князя: его приятность в обхождении, изысканные манеры, утонченный вкус, древность рода и обширность владений. Невзирая на расположение к матери Звездочадского, я с трудом дождался окончания танца, после чего поспешил проводить Пульхерию Андреевну на место. Вознаграждением за мое терпение стал вальс, на который мне удалось позвать Янусю. В движениях девушки мне почудилась некая рассеянность, точно, доверив телу делать выученные движения, она разъединилась с ним мысленно и унеслась далеко-далеко.

— Позвольте узнать, о чем вы мечтаете? — спросил я.

Она тряхнула своей темной головкой:

— Право же ни о чем, стоящем вашего внимания. Vanitas vanitatum[2], девичьи глупости.

— Быть может, вы желаете передохнуть?

— Нет-нет, я не устала ничуть. Даже на моем первом балу мне не было так хорошо. Помню, я очень смущалась тогда, все думала, ладно ли сидит платье, к лицу ли прическа, беспокоилась о множестве совершенно неважных вещей. Ныне я свободна от переживаний и могу полностью отдаться веселью. Я желала бы кружиться всю ночь напролет, и танцевать, и смеяться, и флиртовать. Но не вздумайте обижаться на меня! Как всякая женщина, я обожаю балы: люблю наряжаться и вдохновлять, люблю слушать комплименты, люблю плыть среди шумного людского потока, отдаваясь его течению. Кто знает, куда он увлечет меня на сей раз? К каким людям, к каким событиям? Ах, до чего все это волнительно!

Она говорила, им на устах ее лежала мечтательная улыбка, а в глазах отражались отблески озарявшего залу света. Я любовался ею, но к восхищению примешивалась горечь неминуемой разлуки. Повинуясь порыву, я спросил ее о том, о чем не хотел, не имел никакого права спрашивать. Однако помимо воли слова сорвались с моих уст и прозвучали прежде, чем я приказал себе молчать:

— Вы будете ждать меня, Януся?

Девушка помедлила с ответом:

— Больше всего на свете я бы желала сказать вам «да», ведь завтра вы покинете нас. Я знаю, что буду скучать, беспрестанно думать о вас. Но я боюсь загадывать наперед. Я воспитана в почтении к Божьей воле, коли Он судил нам быть вместе, значит, так оно и случится.

Ее ответ был радостен для меня.

Еще дважды я улучил возможность танцевать с Янусей: опять вальс и игривый котильон-ручеек, когда мы, взявшись за руки, проскальзывали под аркой, образованной руками других пар. Дальше я уже не мог приглашать ее, не нарушая приличий. Из вежливости я звал других барышень и дам, желая доставить им приятное и оправдывая таким образом свое присутствие в бальной зале, однако больше стоял возле колонн, смотря, как танцует Януся. Моя легкокрылая сильфида точно скользила по воздуху, не касаясь паркета. Ее исполненные неизъяснимой грации движения, гибкий стан, маленькие ступни, тонкие ключицы, изящная, увенчанная короной темных кудрей головка — все в ней пленяло юностью и свежестью, зыбким очарованием первой весны.

Пока я так наблюдал, ко мне подошел Горностаев. Он прислонился к одной из колонн, скрестил руки на груди. Движения его были развинченно-небрежны, от него исходил сильный запах вина.

— Январь праздничный месяц, но ведь там, откуда вы родом, самые сильные морозы январские, а бог Янус всегда двулик, — пробормотал он будто бы самому себе, но явно надеясь и принимая все меры к тому, чтобы быть услышанным мною сквозь неумолкающую музыку.

— Что вы хотите этим сказать? — больше из вежливости переспросил я. В действительности меня мало интересовал ход мыслей Горностаева.

Он, однако, обрадовался вопросу. Губы его вскрыла неприятная усмешка, наружу выставились острые, мелкие, как у хорька, зубы.

— Одна сестра не лучше другой. Януся пользуется несомненным успехом. То всюду ходила с вами, теперь улыбается и кокетничает с Магнатским.

Януся и все, с нею связанное, было для меня святыней. Даже мысленно я не позволял себе думать о сестре Габриэля иначе, как с благоговением, а уж тем паче судить ее на словах.