Мнемосина (СИ)

Януся, поначалу прислушивавшаяся к нашей беседе, вскоре заскучала и, извинившись, ускользнула в бальную залу, где вот-вот должны были начаться танцы. Я предложил своему собеседнику тоже пройти в дом, но он отмахнулся, сославшись на духоту, и продолжил рассказ.

— Производство греческого огня держалось в строжайшем секрете. На любые расспросы греки отвечали, будто его тайна передана ангелом первому христианскому императору, и всякому, кто раскроет ее чужеземцам, грозит страшная кара…

Пользуясь тем, что мы остались одни, и я никому не причиню неудобства, я закурил цигарку. К моему изумлению, у моего собеседника тотчас начался кашель, да такой сильный, что он побагровел лицом, на висках его выступила испарина.

Подумав, что он поперхнулся, я собрался было колотить его по спине, но тот отмахнулся.

— Нет, нет, — выдавил он из себя в перерыве между приступами. — У меня полнейшее неприятие табака. Много курил по молодости, теперь расплачиваюсь за невоздержанность.

Я поспешно отбросил цигарку и принялся извиняться.

— Ничего, скоро пройдет… Вы не могли знать. Это вы извините… Я вас оставлю теперь, не то не остановлюсь вовсе. А вы ни в чем себя не стесняйте…Кабы мог, составил бы вам компанию.

И он удалился со всей поспешностью. Я еще немного постоял, чтобы не нести ему вслед запах табака, а затем все-таки закурил. После вспышек огней темнота вокруг казалась особенно непроглядной. Я различал лишь тлеющий огонек своей цигарки, а когда он начал затухать, швырнул окурок вниз, наблюдая его полет. Это было мальчишеством, но я чувствовал удовлетворение от своей шалости. Я уже собрался было идти к гостям, когда меня остановили голоса. Поскольку чтобы выйти с балкона требовалось миновать комнату, где находились говорившие, я не мог идти без риска обнаружить свое присутствие. Не желая ставить кого-то из приглашенных да и себя самого в неловкое положение, я остановился, вследствие чего сделался невольным свидетелем разговора. Самым неприятным в сложившей ситуации оказалось то, что я без труда узнал обоих собеседников.

— Откройте, зачем вы так поступили? Я полагал вас другом, — упрекал Арик. Его звучный тенор без остатка заполнял темноту вокруг, певец не счел нужным понизить голос.

— Я и есть ваш друг, — последовал приглушенный шепот, и точно воочию я увидел Лизандра, каким он был сегодня и всегда: невысокой, франтоватый, с блестящими очами и светлыми кудрями до плеч.

— Друзья не берут чужое. Зачем вам понадобилась наша история? Стоило спросить, и мы — я или Гар рассказали бы без утайки.

— Слова бессильны передать леденящее дыхание снегов, или мерцание холодных колких звезд, или сладость вина для изнуренного жаждой… или тепло руки близкого человека, — последнее он добавил так тихо, что я не столько расслышал, сколько угадал окончание фразы. — Можете мне верить, я мастерски выучился подбирать слова.

— О, в вашем мастерстве я не сомневаюсь ничуть, коль скоро ради стихов вы пошли на подлость. Слава вскружила вам голову. Вы настолько погрузились в поэзию, что позабыли о существовании мира вокруг. Настоящие люди, в отличие от вымышленных, чувствуют боль.

Ориентируясь на слух, я мог вообразить, как Арик откидывает волосы со лба, как, скрипя ботинками, он ходит от стены к стене, натыкаясь на предметы меблировки, неверный в темноте, в то время как Лизандр сидит на невидимом стуле или в кресле, низко склонив голову, отчего его голос звучит глухо:

— Так вы полагаете, будто я пошел на это ради стихов?! Не трогайте стихи, они здесь совершенно не при чем. Ужели вы до сих пор не поняли? Не разглядели того, что видят все вокруг, что давно сделало меня мишенью для насмешек…

— Что за вздор! Откуда вы взяли, будто над вами смеются?

— Я знаю, вы осуждаете меня, я вижу осуждение в ваших глазах, в манере говорить, в изгибе ваших губ. Но дайте мне высказаться прежде, чем вынесете свой вердикт. Пожалуйста, не перебивайте! Позвольте хотя бы раз выпустить слова на свободу. Один раз и, клянусь, я навеки замкну уста. С каждым днем мне все труднее держать их в себе, смиряться, молчать, обуздывать рвущийся наружу крик. Все мои стихи, все песни я пишу лишь вам, вам одному, — Лизандр мало владел собой, говорил часто, порою бессвязно, будто в горячке. Со своего места я различал его прерывистое дыхание.

— И я за них вам очень признателен.

— Нет, нет, не то… Сотни раз я представлял, как откроюсь вам — полностью, без остатка, но никогда не думал, что не в воображении, а в действительности сделать это будет так трудно, но молчать стократ труднее. Как будто я волоку сизифов камень, что с каждым шагом становится все тяжелее. Я сделал то, в чем вы вините меня, не ради стихов, а ради любви, Арик. Я люблю вас!

— Я тоже люблю вас как друга, как брата, однако ничего у вас…