Мнимые величины

Все напряглось в Елене Дмитриевне, все сжалось в ней в одну точку, и эта точка стала ею самою. Остатками еще не помутненного рассудка она понимала, что наступили решающие секунды: или Любкин, плененный ее "люблю", возьмет ее и отвезет с собою в тот мир, о котором с дрожью думала она столько лет, или... или... Что - или? Чрезмерным напряжением воли она скрывала свое волнение и свое нетерпение, ноздри дрожали, и грудь дышала нервно, толчками. "Афганистан? Не Румыния? - страшно торопясь, пыталась сообразить она. - Все равно, все равно! А он, дурак, не знал, как это я убегу так, что никто и не подумает, будто это я бегу!" Она чувствовала, что ее щеки стали горячими, но Любкин этого не видел: он все смотрел мимо нее. Это ее облегчало. Ей было трудно, очень трудно притворяться, она дышала уже чересчур глубоко и прерывисто, а глаза ее бегали, и она не могла сделать их обычными.

- Значит, насовсем? - стараясь говорить спокойно, спросила она, но не смогла справиться с собою так, как следовало бы справиться, и в голосе ее прозвучала посторонние, ненужные нотки.

Любкин услышал эти нотки и, искоса взглянув быстрым взглядом, увидел ее глаза. И почувствовал, что с нею "что-то не то".

- Афганистан? Ведь это что-то экзотическое, да? - неловко играя в безразличие, спросила Елена Дмитриевна.

- Какое? - не понял Любкин.

- Экзотическое...

- И слова-то такого не слыхал! - напряженно улыбнулся он. - Азиатский он, Афганистан этот самый. Интересного мало.

- Как сказать... Все интересно!

- Это конечно!

Нетерпение неудержимо нарастало в Елене Дмитриевне, и если бы она в эту минуту могла быть внимательной к себе, она увидела бы, что это нетерпение овладевает ею и подчиняет ее. Ни спокойных мыслей, ни спокойных рассуждений уже не было и в помине, а в голове стучало только одно: "Вот! Вот! Добьюсь!"

- Скоро едешь? - спросила она, и голос ее споткнулся о фальшивую интонацию.

- Отсюда-то скоро, а в Афганистан этот самый еще не знаю, когда попаду. В Москве поторчать придется.

Елена Дмитриевна через какую-то муть неясно понимала, что ей, вероятно, надо сказать или спросить что-нибудь осторожное и подготавливающее, так как торопиться и начинать все решать еще рано, еще нельзя, но нетерпение так властно охватило ее, что она не сдержалась и прорвалась коротким, сильным вопросом:

-А я?

И тут же почувствовала, что это - ошибка, что спрашивать так прямо было нельзя, а главное, надо было лучше подготовить Любкина к этому вопросу. Она поняла, что сделала промах, и от этого злоба сразу прилила к ней. Она кое-как сдержала ее, замерла в ожидании ответа, но глаза ее сделались острыми и хищными.

Любкин молчал, не смотрел на нее и даже не шевелился.

- А я? - еще раз переспросила Елена Дмитриевна, явно задыхаясь: "Будь что будет!" - Ведь я люблю тебя! - добавила она, не понимая, надо ли добавлять эти слова.

Но она добавила их, и добавила так фальшиво и ненужно, что Любкин с тяжелой пытливостью посмотрел прямо на нее. Он уловил фальшь, задержал свой взгляд на ее глазах немного дольше, чем сам хотел этого, и дольше, чем Елена Дмитриевна могла бы вынести.

- Мне тебя брать с собой никак не рука! - с усилием, словно бы нехотя, но без тени нерешительности и колебания, ответил он. - Не такое оно дело, афганистанское-то...

В Елене Дмитриевне что-то оборвалось.

- Значит... - еще больше напряглась она и, кажется, хотела что-то добавить, но удержалась.

Она знала: то, что будет сейчас, вот в эту самую минуту и никак не позже, решит собою все. Она или вырвется из этой жизни, или останется в ней навсегда. Что надо сделать, чтобы Любкин сказал - "Ты поедешь со мною"? Что для этого надо сделать? Сейчас же, сию же секунду сделать! Заплакать перед ним? Упасть перед ним на колени и умолять? Приказать ему?

- Но я же люблю тебя! - повторила она, но слова прозвучали так, что она сразу почувствовала: их не надо было говорить, а если и говорить, то не так, не так! Злоба еще сильнее охватила ее.

Любкин еще больше сдвинул брови, но ничего не ответил.

- Значит, мне... конец? - глухо спросила она.

Он грузно повернулся, так что пружина звякнула под ним.

- Чего ж "конец"? - не спеша ответил он, ничуть (по видимости) не тяготясь своим ответом. - Твоя жизнь еще впереди. Проживешь.

- Но я же... я же... я люблю тебя! - все настойчивее повторяла она эти слова, чуть ли не в бессилии цепляясь за них и не находя других слов.

Он не поднял головы, а только покачал ею.

- Ни к чему это теперь! - очень невыразительно сказал он.

Злоба вспыхнула сильнее, и Елену Дмитриевну охватило негодование. Она даже не почувствовала, что негодование еще надо прятать, что еще надо говорить в другом тоне, что, может быть, именно в другом тоне еще можно договориться и сделать так, как ей нужно, обязательно нужно, до "жизнь или смерть" нужно. Но негодование охватило ее чересчур сильно, а сердце неудержимо и своевольно забилось. Она откинула голову чуть назад и, вздрагивая губами, приковалась остановившимся взглядам к какой-то точке.