Мнимые величины

И почти страстно добавил, вскидывая обе руки кверху:

- Так где же настоящее? Настоящее-то где же, Павлуша, скажи мне, сделай милость! В чем оно?

Глава XVIII

На другой день, когда Любкин проснулся, он сквозь мутную тяжесть давящего похмелья вспомнил "беги", но не повторил своего вчерашнего возражения ("Измена!"), а пробурчал про себя иное:

- Суперфляй, мать его за ногу!..

Он целый день старался заниматься делом, подготовляясь к сдаче управления, но все время упорно понимал, что он только притворяется, что никакого дела он сейчас делать не может, что он не владеет мыслями, а наоборот, мысли владеют им. Он все взваливал на похмелье, а поэтому попробовал было "поправиться": выпил водки и с жадностью съел, по своей старой манере, несколько соленых огурцов. Но этим он ничего не поправил, а все оставался таким же: озлобленным и угнетенным.

До разговора с Супруновым его угнетало только то, что он "попал в переплет" и что он стоит перед несомненной смертельной опасностью. Но после разговора источник угнетенности переместился, и он думал уже не об опасности, а о том, что он "не на том конце вожжей": не он правит, а им правят. И он возмущался, ощущая вожжи, которыми им правят. "Я же большевик!" Крутая злоба охватывала его, и он через каждое слово сыпал крутой руганью. Он глубоко и несомненно чувствовал себя большевиком, а поэтому ему казалось недопустимым, что большевизм уничтожит его, большевика. В этом была для него какая-то чудовищная неувязка, адская ложь и гибель несомненного. "Да неужто большевизму так уж ничего не нужно, что ему даже большевики не нужны?"

Еще не решив, что он "убежит", он уже набрасывал примерные штрихи побега. "Денег-то будет много, а паспорт сварганить - плевое дело! И границу перейти там легче легкого, конечно. Все это пустяки, тут зацепки ни в чем не будет... И хорошо, что позади меня никого не остается: бобыль. Если бы, скажем, семья, так не очень повертелся бы. Ну и бабы со мной нету!" И тотчас вспомнил Елену Дмитриевну.

Он вспомнил ее без напряжения, но и без сожаления. Чуть только он понял, что решение им уже принято, как почувствовал себя свободным от всего и, уж конечно, от Елены Дмитриевны. "Не с собой же тащить! - усмехнулся он. Наделал бы делов, если б и ее с собой потащил!" Будущее (он очень хорошо понимал это) должно быть совершенно освобождено от прошлого: "Совсем новый человек должен быть там, а уж ни в чем не Любкин!" - думал он, и вот этого-то нового человека и страшился он больше всего. Если же Елена Дмитриевна будет с ним, то - "какой же новый человек может быть? Тех же щей да пожиже влей!" Елена Дмитриевна мешала бы ему одним своим присутствием, но главное было не в ее присутствии, а в том, что она была "отсюда" и при ней он не сможет стать иным, новым. "Нет, уж если заново, так... заново!" - ударял он ребром ладони по краю стола. И он начинал думать о том, сможет ли он стать новым. "Каким это новым? Это, значит, перестать большевиком быть? Перестать по-большевистски думать и по-большевистски чувствовать? Да как же это может быть? Нутро разве можно переделать?" - путаясь в мыслях, спрашивал он себя и не находил ответа, а поэтому и метался в мучительной тяготе.

К вечеру тягота усилилась. Когда в кабинете стало совсем темно, он не зажег огня: свет мешал бы ему. Он все сидел, грузно втиснувшись всем телом в мягкое кресло, и думал, перебегая с одной мысли на другую. Их было много, этих мыслей, и каждая была важна и значительна. Но самой важной и значительной была мысль о "новом Люб-кине". Он понимал, что в новой жизни старого Любкина быть не может, но может ли он стать новым, этого он не знал. "Убежать-то можно, но вот от себя убежишь ли? А если я такой, то что же я там делать буду, как жить буду?" Эта мысль растравляла его все больше и больше, нарастала в давящий ком и, усилившись до предела, обожгла его: "А бежать-то, выходит, нельзя, потому что бежать-то, выходит, не с чем!"