Мнимые величины

- Нет, можно! Отчего ж? Можно! - ответил Семенов, глянул на нее и громко расхохотался. Смех был искренний и даже немного веселый, но он резанул Евлалию Григорьевну: разве можно смеяться, если она готова даже пойти "к самому Любкину"?

- Здорово! - блестя глазами от смеха, подмигнул ей Семенов. - Это здорово: вы и - у Любкина! Воображаю!

- Вы его знаете?

- Малость знаю.

- Он очень страшный?

- Страшный? Нет, отчего же... Страшный? Ни!.. Страшных людей, надо думать, на свете нет, а вот сильные и слабые есть. Ну, Любкин - мужик, конечно, вполне серьезный, и особенно шутить с ним не следует. Но суть опять же не в этом, а в том: зачем вам ходить к Любкину? За отца хлопотать? А вы подумали над тем, надо ли за него хлопотать?

- Как... надо ли? - широко раскрыла глаза Евлалия Григорьевна.

- Да вот так надо ли? "Отца арестовали"... А вы мне скажите: что за отец такой у вас? Вы думаете, что я не знаю? Знаю. Не хочу говорить много, а что он - сволочь, это я скажу.

- Павел Петрович! - и с просьбой, и с возмущением, и с угрозой выпрямилась Евлалия Григорьевна.

- Вот вам и Павел Петрович! Чего вы накинулись? Такого говорить не полагается? невежливо? не принято? Наплевать мне на это, я - большевик, мне можно! Сволочь есть сволочь, и сахаром ее посыпать нечего, а надо глотать ее такой, какая она есть. Сволочь он у вас, и вы знаете, что я правду говорю. Ведь он у вас камнем на шее висит, жить вам не дает, последнее у вас отбирает и псу под хвост бросает! Не знаете? Знаете! Породить он вас породил, а что он дал вам? Вспомните-ка, припомните-ка! Дал ли он вам хоть раз что-нибудь? Отнял ли он хоть раз от себя копейку, чтобы вам дать? А?

Семенов говорил, и сам не понимал, почему чуть ли не каждое слово злит его и почему злоба против Григория Михайловича незаметно становится злобой против Евла-лии Григорьевны? А он (неужели так?) начал уж и ее ненавидеть какой-то странной ненавистью, похожей на жалость: за то, что она слаба, беспомощна и робка, за то, что она не умеет ни видеть, ни понимать, ни бороться, а вот... вот хочет "к самому Любкину идти", чтобы отца спасать. Себя-то может ли спасти? Он (неосознанно для себя) видел, что в Евлалии Григорьевне есть какая-то непонятная ему сила: себя спасти не может, а для отца "к самому Любкину" пойдет. И именно за эту силу он начинал ненавидеть Евлалию Григорьевну, а в то же время хотел поклониться ей до земли... Вот - сидит сейчас, голову опустила, только плакать может и... молчит. Молчит.

- Ведь он вас продать хотел, знаете ли вы это? - все больше охватывался злобой Семенов. - Мне продать, мне! Вот так вот, взять вас своими отцовскими руками и ко мне на постель положить: "На-те вам, товарищ Семенов! Пользуйтесь моей дочечкой в свое полное мужское удовольствие, а мне за это беспечальную жизнь устройте!" Знаете? Знаете вы это?

- Он? - с ужасом вырвалось у Евлалии Григорьевны. - Вы...

- Вы-то этого не знали, в этом я ни на одну секундоч-ку не сомневаюсь, в заговоре вы с ним не были. Ну, а я знаю! И вот теперь арестовали его, освободили вас от него. Именно так, именно вот так! Арестовали? А вы должны не "арестовали его" говорить, а - "освободили меня от него" говорить, если по справедливости рассуждать!

И это слово, а главное, то, как сказал его Семенов, неизвестно чем возмутило Евлалию Григорьевну. Она не выдержала, подняла на него глаза, и он увидел, что эти глаза заблестели.

- По справедливости? - не скрывая своего возмущения, начала она. - По справедливости? - повторила она это слово, чувствуя, что задыхается от непривычного негодования. - Да как же вы... Да как же можно говорить о справедливости, если человек погибает? - еще больше заблистала она глазами.

- Да ведь какой человек-то? Гадина паскудная, вот какой он человек!

- Не смейте! - выпрямилась Евлалия Григорьевна, и Семенов увидел ее такою, какою она не была никогда. - Не смейте так! Кто вы такой, что судить можете? А кто я, что смею судить?

- Чего ж не судить? - ни на шаг не отступил Семенов, а еще больше напрягся. - Если гадов не судить, так они всю жизнь изгадят.

- Да ведь как судить? Как судить? - страстно воскликнула Евлалия Григорьевна.

- Ну... "Как"! Судить попросту надо: взять аршин в руки и рассудить: пол-аршина в куске или пятнадцать аршин! И я, если правду вам сказать, очень даже за вас рад, что вашего папашу в чека засадили: ему - поделом, а вам облегчение. Пусть не смердит!

- Павел Петрович! - вспыхнула Евлалия Григорьевна и встала во весь рост.

- Возмущаетесь? - зло подхватил Семенов. - "Человеческое" вам мешает? А подумали вы о том, чем дело кончится, если ваш папаша будет из вас соки сосать? О мальчишке-то своем подумали? Что с сынишкой будет, знаете? Черномазых-то беспризорников видели? Вот и ваш Шурик такой будет, если вы и дальше позволите из себя соки сосать, а сами о "человеческом" думать! Понимать надо, а не про совесть талдычить! Понимать! Понимать! По-ни-мать!

Он сказал, как гвоздь в стенку вколотил. И остановился, думая, будто он преодолел Евлалию Григорьевну.