Мнимые величины

Но Евлалия Григорьевна ничем преодолена не была. Все, что говорил Семенов, было настолько противоположно ей, что она не могла воспринять ни одного его слова.

- Нет! - негромко, но очень уверенно и твердо, как никогда - твердо, сказала она. - Я такого не могу понимать. Если моего отца арестовали, так я к самому Любки-ну пойду, а...

- "К самому Любкину"! - захохотал Семенов. - "К самому Любкину"! И забавно же это у вас выходит, когда вы вот такое говорите. Знал бы это Любкин, так... заинтересовался бы! Он такие штуки-фуки любит. Так пойдете? К самому Любкину пойдете?

- Пойду! - очень-очень просто ответила Евлалия Григорьевна, смотря Семенову прямо в глаза. Семенов усмехнулся и передернул плечами.

- Ну, ладно! - многозначительно сказал он, садясь на место и, очевидно, готовясь сыграть еще одним козырем. - Ну, ладно! Будем с вами говорить серьезно, коли вы... такая! Я ведь еще не все сказал. Главное-то у меня еще впереди. Будете слушать? Не боитесь?

- Что такое? - не забеспокоилась и не испугалась, а насторожилась Евлалия Григорьевна.

- Только, чур, меня не ругайте. Я для вас старался, а если вышло неладно, так в этом уж никак не я виноват, а папаша ваш. Я ведь днем сегодня в НКВД по вашему делу ходил и там справки наводил. У меня там и знакомцы есть, и... и самого Любкина, если надо будет тронуть, тронем.

- Что ж такое? - собрала силы Евлалия Григорьевна. Семенов на секунду приостановился, а потом сказал коротко:

- Папаша-то ваш - сексот.

Евлалия Григорьевна не вздрогнула и не вскрикнула, а только вцепилась в Семенова расширенными глазами.

- Знаете, что это за штучка? - не прятался от ее взгляда Семенов. Сексот, секретный сотрудник, то есть... шпион, если прямо сказать, - доносчик. Уж на что в НКВД не святые сидят, но даже и там этих сексотов за людей не считают, хоть сами и плодят их. Но самая суть-то в том, что папашу вашего никто за шиворот туда не тянул, а он сам добровольно явился и свои услуги предложил. Это было три года тому назад, даже и побольше немного. Ну, ему, конечно, предложили сначала "доказать". Он и "доказал". Желаете знать, как он доказал? А вот...

Семенов приостановился, не спеша вынул из бумажника небольшой лист бумаги и глянул в него.

- Я выписку сделал: без промаха! Евтуховых знаете? Есть у вас такие знакомые? Арестовали там сына года три тому назад? Это ваш папаша "оформил". Тоже и с Корольковым. Знали такого? А потом, - он заглянул в бумагу, - еще и Лазарева, Ипполита Николаевича. Папаше за Лазарева тогда 100 рублей поощрительных заплатили.

- Нет! - рванулась Евлалия Григорьевна. - Неправда!

- Поверить, конечно, трудно, - мрачно усмехнулся Семенов, - но только вы ни в одном моем слове не сомневайтесь: документально все установил. А то он еще раз совсем уж в пакостном деле участвовал. В таком пакостном, что он было зафанаберился даже, но тут его приманочкой приманили: "Получишь, дескать, доступ в наш закрытый распределитель!" Он и распластался. Ну, полного-то права распределителем пользоваться ему, конечно, не дали, рылом он не вышел, а бутылкой вина за полтинник или коробочкой импортных сардинок за тридцать копеек его побаловали: черт с тобой, кути! Трех человек он тогда под монастырь подвел, за сардинки-то. Одного расстреляли, а двое и по сей день на Печоре лес для экспорта заготовляют. Не угощал он вас этими сардинками?

Евлалия Григорьевна понимала все, понимала даже и то, чего не говорил Семенов. Без уверений и без доказательств она знала, что все это - правда. В ее памяти, следом за словами Семенова, всплывали и небольшие деньги, которые время от времени были у Григория Михайловича, и его неожиданные отлучки из дома, и его немного замкнутый, чуть таинственный вид, который он иногда напускал на себя. Вспомнилась и та банка омаров, которую он когда-то принес, которой любовался и хвастался... И он тогда (она со страшной ясностью вспомнила это), он тогда угостил ее этими омарами. "Да, я съела тогда кусочек, и... Он говорит, что одного уж расстреляли?" Ей показалось, что ее затошнило противной тошнотой и будто спазма ужаса и отвращения так сильно схватила ее внутренности, что те закорчились, чтобы вытолкнуть из себя этот кусочек омара.

- Так что же вы теперь скажете, Евлалия Григорьевна? - немного язвительно спросил Семенов. - Вредный или не вредный старик, папаша-то ваш? Хорошо, что его под ноготь взяли? Пойдете теперь к Любкину? Пойдете? Ведь не пойдете же... А? Не пойдете! - уверил он и ее и себя, как будто ему было очень нужно, чтобы она отказалась и не пошла к Любкину, как будто в этом было для него что-то значительное. - Сами видите, что не щадить нам его надо, а радоваться, что его забрали и... и даже вам надо "спасибо" сказать за то, что вы теперь свободны от него. "Спасибо, товарищ Любкин!" - вот оно что и как.

Евлалия Григорьевна заметалась еще пуще. Она понимала, что в ней нет сил решить тот вопрос, который так неумолимо ставил перед нею Семенов, и нет сил ответить на этот вопрос. Но, срываясь на каждом звуке своего голоса, она все же ответила: не ему, а себе.

- Я... К Любкину? Пойду!