Мнимые величины

И вдруг конвульсия памяти вытолкнула перед ним холодные и непререкаемые слова Бухтеева: "И о дочери вы тоже скажете!" Григорий Михайлович, стиснутый до неподвижности сдавившими его соседями, не мог заметаться: он только глухо, чуть слышно застонал, полуоткрыв рот и исказив его в гримасе боли. И тут же, сразу, с подавляющей внезапностью перед ним встало все: вся прошлая жизнь, все прошлые дни. Он вспомнил (не постепенно вспоминал черту за чертой, а сразу вспомнил все и целиком) и то, как по утрам Евлалия Григорьевна вставала и начинала работать, чтобы он имел обед и завтрак; и то мелкое злорадство, которое даже тешило его, когда он "оформлял" материал для ареста Вадима Николаевича; он вспомнил робкую заботливость Евлалии Григорьевны, ее темные глаза, ее тихую улыбку... И тут же, сразу же, вспомнил, как он воровал у нее из сумочки деньги. Он вспомнил, как Евлалия Григорьевна говорила, что она "не хочет есть", когда было мало хлеба за столом, и вспомнил, как он сюсюкал перед Семеновым, расхваливая ее И два обруча сдавили его сердце: жалостливая, покаянная любовь к дочери и страх перед своей мерзостью. Он быстро-быстро замигал глазами, прогоняя слезы, но слез не было: глаза были сухи, воспаленно горячи, и их что-то покалывало. Он было подумал о Боге, но тотчас же испугался. "Дочечка! Дочечка!" - шептал он, презирая себя за то, что не имеет права шептать это слово.

Силы начали покидать его, тело не лежало на мускулах, а сваливалось вялым комком, сердце не могло вмещать в себе чувств, а в голове не было не только мыслей, но даже и представлений. Глаза закрылись. И он послушливо, без сопротивления проваливался в темную яму, проваливался все глубже, глубже и, наконец, провалился совсем.

А когда он очнулся, все уже встали, готовясь к прогулке. Камера уже знала, что "с Володеевым что-то неладно", и все делали вид, будто ничего не произошло, будто в двухдневной отлучке Григория Михайловича нет ничего странного и что все, слава Богу, благополучно. Говорили о постороннем, гадали, увеличат ли сегодня прогулку за счет вчерашней, когда шел дождь. Григорий Михайлович не замечал деликатной осторожности и, недоверчиво косясь на всех, пятился от каждого.

- Сколько сейчас времени? - неожиданно и отрывисто спросил он.

- А кто ж его знает! - с деланным равнодушием ответил кто-то. - Нашему брату иметь часов не полагается. Спасибо, что хоть календарь-то помним: двадцать четвертое сентября тысяча девятьсот тридцать седьмого года... А может быть, и дни скоро потеряем, кто ж его знает!

"Но ведь сейчас утро, сейчас ведь только утро! - убеждал себя Григорий Михайлович. - А позовет он меня только вечером. До вечера далеко, еще очень далеко!"

Когда камера пошла гулять, Русаков (еще на лестнице) подошел к Миролюбову и пошел рядом с ним.

- Вероятно, в здоровой бане был человек! - вполголоса сказал он. - Похуже Жоркиного ящика, а?

- Да, что-то чрезвычайное! - согласился Миролюбов. - Бить, вероятно, не били, синяков и кровоподтеков не видать, а душу ему, надо полагать, всю перевернули. Может быть, на фиктивный расстрел водили? Как этого... как его? Помните?

- Высоцкого?

- Да, да! Высоцкого... Того тоже черт знает до чего довели!

- Здорово подался старик. За два дня другим человеком стал.

- Подашься! Там ведь, Высоцкий рассказывал, инсценировку-то художественно проводят: в меру реализма, в меру символизма, в меру экспрессионизма... Художники! Может быть, вот это и есть социалистический реализм, а?

- Очень может быть. Но сатанинская пакость в том, что это ведь у них совсем не расстрел. В расстреле, как вы себе хотите, есть какая-то романтика. А у них не расстрел, а убийство. Они не расстреливают, а пристреливают. Пьер Безухов (помните?) тоже был на расстреле, но там он видел только величайшую форму человеческого зла, а здесь, у этих...

- Сатанинское?

- Хуже внечеловеческое. Сатана - это "против Бога", и антихрист - это "анти Христос". А тут не "анти", тут - "вне". Вне Бога, вне сатаны, вне человека. Знаете, что там видел наш старик? Он видел - "нет человека". Это оборотная сторона мистики, это - мистика с отрицательным знаком, минус-мистика! И это-то сделало жизнь Росскопфом.

Григорий Михайлович шел почти позади всех и, ничего не замечая, делал автоматические круги по маленькой площади двора. Он опустил голову и шел с видом глубоко задумавшегося человека, но он ни о чем не думал, а только шагал и робко поглядывал на небо. А оно, осеннее, чуть ли не каждую минуту менялось: то было ласковым и печальным, то хмурым и безрадостным.

- Заходи-и!