Многая лета

Под суровым взглядом одного из конвоиров он замолчал, а Глеб попытался угадать, куда же действительно лежит путь — дорожка, возможно, последняя. Когда машина затормозила на перекрёстке Литейного проспекта, безучастный арестованный словно очнулся и посиневшими губами пробормотал:

— Нет, господа, как вы не понимаете? Нас везут не в Петрожид и не в Кресты, а сразу на расстрел, иначе зачем пулемёт.

И к Петрожиду — бывшему Петроградскому женскому исправительному дому, и к Крестам— тюрьме на Выборгской стороне города, и к ДПЗ на Шпалерной можно проехать по Литейному проспекту. Машина свернула на Шпалерную и остановилась возле железных ворот. Значит — ДПЗ.

На дверях камеры номер четырнадцать висела старинная табличка, указывающая, что камера рассчитана на десять человек. Глеб оказался в ней шестьдесят пятым. Ошарашенным взором он осмотрел нечто вроде огромной лестницы с широченными ступенями, что террасами поднималась до самого потолка, сужаясь от этажа к этажу. На каждой из террас сидели и лежали вповалку люди, по большей части в одних кальсонах и рубашках. От скученности тел в камере стояла страшная жара и духота. В нос ударил тяжёлый запах немытых тел и нечистот.

Обросший щетиной мужик с беззубым ртом ткнул пальцем на верхний ярус нар:

— Тебе, паря, на чердак. Новеньким там место.

Спорить смысла не имело. Взбираясь вверх едва ли не по головам, Глеб втиснулся между тщедушным пареньком с цыплячьей шеей и беспрерывно кашляющим стариком в драной кацавейке без рукавов. Вследствие тесноты все лежали на одном боку и переворачивались одновременно. У высокого Глеба моментально затекли ноги, потому что их приходилось неловко вытягивать так, что ступни свисали с полатей. Сесть на край было можно, и несколько часов Глеб провёл, глядя в окно, забранное толстой решёткой. Тюремные корпуса располагались в каре, образовывая внутренний дворик, поэтому напротив виднелась точно такая же стена с зарешеченными окнами.

— Замкнутый круг, не правда ли? — заметил мужчина с нижнего яруса.

Глеб согласно кивнул головой, но отвечать не стал, потому что разговаривать не хотелось. Он всегда вначале переживал ситуацию молча, словно жернова в душе ворочал, и лишь потом, когда приходил к какому-то решению, мог поделиться своими проблемами, но и то в общих чертах.

Ближе к вечеру дверь камеры с лязгом распахнулась и в рядах заключённых произошло оживление. Из рук в руки стали передавать миски с тюремной баландой грязно-жёлтого цвета. Хотя Глеб с утра ничего не ел, его замутило от одного вида пищи. Усилием воли он заставил себя взять в руки миску. Ячневая каша на воде оказалась настолько жидкой, что он стал прихлёбывать её через край, давясь осклизшей жижей во рту. Кто-то из сокамерников ел стоя, жадно чавкая и давясь, кто-то черпал ложкой аккуратно и бережно, словно за обеденным столом на званом ужине. Высокий худой старик на третьем ярусе, прежде чем начать есть, перекрестил миску. Он показался Глебу смутно знакомым. Отец Пётр из Покровской церкви, откуда он спасал иконы? Да нет, не может быть седой старик со впалыми щеками и трясущейся головой молодым и энергичным отцом Петром. Даже если взять в расчёт время заключения, то преображение получалось слишком разительным.

Впрочем, Глеб был прихожанином другой церкви, потому отца Петра видел несколько раз мельком, правда, знал его запоминающуюся фамилию — Златовратский.

Занять себя делом не представлялось возможным, и Глеб снова забился на своё место, прикрыл глаза и попытался подремать, чтобы скоротать время. Но кратковременное забытьё лишь добавило тяжести сумбурным мыслям, метавшимся в воспалённом мозгу.

Он очнулся от оглушительной тишины в камере и посмотрел вниз. У двери стояли несколько конвоиров и комиссар в синей форме с портупеей.

— Пирогов, Семёнов, Васильев, — будничным голосом выкликал командир. Среди общего безмолвия его слова падали с каменным грохотом, и сразу становилось ясно, что происходит нечто ужасное.

Комиссар заглянул в бумагу:

— Златовратский.

«Отец Пётр! — внутренне ахнул Глеб. — Значит я не ошибся…»

Он не успел додумать свою фразу, потому что кто-то позади него тихо шепнул:

— На расстрел поведут.

Глеб похолодел. Остановившимся взглядом он посмотрел на четверых мужчин, что сгрудились посреди камеры. Ему стало страшно от осознания, что через несколько минут их окровавленные тела будут лежать на земле и они никогда больше не увидят неба и не услышат голосов своих любимых, не возьмут на руки ребёнка, не потреплют по загривку собаку, что ластится возле ног. И заря завтра взойдёт уже без них.

Отец Пётр поклонился сокамерникам:

— Храни вас Бог.

И вдруг с нижнего яруса кто-то отчаянно выкрикнул:

— Батюшка, благословите!

С руками, сложенными ковшиком, к отцу Петру кинулся юноша — почти подросток.

— Батюшка, благословите! — загудел мужской бас.

Заключённые всколыхнулись, пропуская дородного мужчину, обнажённого по пояс.

— Батюшка, благословите! — один за другим кричали люди, выстраиваясь в очередь.