Многая лета

— Так он тебя с детьми берёт? — охнула женщина. — Ну, надо же! За такого парня обеими руками держаться надо! Ты покрепче молись, чтоб жив остался.

— А вы кого провожаете? — спросила Фаина, чтобы отвести разговор от своей персоны.

— Я-то? — переспросила женщина. — Я своего хозяина отправляю. Вот, видишь, второй от краю стоит?

Фаина посмотрена на низенького мужичка в надвинутой на глаза будёновке. В шинели не по росту он выглядел подростком, который старается хорохориться, но не может никого обмануть своей напускной лихостью.

— Пятеро сынов у нас, — в словах женщины зазвучала гордость, — все в Красной армии за счастье народное воюют. Вот и муж собрался. Не могу, говорит, Мотря, сидеть дома, пока наши ребята пролетарскую кровь проливают. Скоро война закончится, отберём у буржуев землю и заживём как в раю. — Она перекрестилась. — Только бы живые вернулись! Каждый день хожу в церковь свечки ставлю и по два раза акафист Божией Матушке вычитываю. Должно помочь. Как думаешь?

В этот момент оратор слез с трибуны, гармошка всхлипнула и затихла. Командир махнул рукой:

— Смирно! Направо! Шагом марш!

Строй красноармейцев единым духом шаркнул ногами по мостовой и двинулся в сторону вокзала. Народ тоже побежал сзади, толкаясь и причитая.

— «Как родная меня мать провожала, тут уж вся моя родня набежала», — звонко вывел песню запевала в первых рядах. Красноармейцы подхватили мелодию и подкинули её вверх к серому небу, начинающему мелко трусить на землю брызги холодных слёз.

* * *

Богородица взирала с иконы с грустной нежностью и затаённой болью. Всемилостивая всё видела и всё знала. Мерцающее пламя свечей рассеивало тьму золотыми кругами храмовых подсвечников. Пахло мёдом, воском, ладаном и всем тем, что обычно проливают на сердце спокойствие и умиротворение. В дальнем углу отец Пётр принимал чью-то исповедь. Фаина видела его согбенную спину и голову кающегося, накрытую епитрахилью.

Склонив голову, Фаина попробовала сказать первые слова молитвы, но не смогла. Слова не шли от души, превращаясь в пустое бессмысленное бормотание, от которого становилось стыдно перед Богом. С сердечным жаром она могла просить только за детей — за Настю, за Капитолину, за худенького мальчика Жорку из своего детсада, за тех несчастных малышей, что, нахохлившись воробьями, сидят сейчас на церковной паперти, и даже за беспризорников, что, сбившись в «волчьи» стаи, нападают на прохожих.

Надо бы помолиться за Фёдора, но как? Желать победы большевикам? Тем, кто убил царя и убивает батюшек? Благодаря кому в стране смута и разорение? Молить Бога за победу Белой гвардии над Красной? Но тогда погибнет Фёдор, а она не может желать ему гибели, да говорят, и белогвардейцы творят немало бесчинств. И, кроме того — и те, и другие — наши, русские, братья и защитники, те, кто в четырнадцатом году ушёл на фронт и плечом к плечу бился за Веру, Царя и Отечество.

Когда она попробовала разобраться со своими мыслями, казалось, голова взорвётся от путаных дум про поруганное Отчество и убиенного государя императора. Не зная, как поступить, Фаина спрятала лицо в ладони и сгорбилась под неимоверным грузом тяжёлого выбора.

— Молись за Россию, — тихо произнёс кто-то позади неё. — Когда не знаешь, как поступить, молись за Россию.

Фаина повернулась, встретив прямой взгляд старой нищенки с благородной осанкой. Ситцевый платок, по-крестьянски обмотанный вокруг шеи, не мог скрыть дворянского происхождения, хотя и делал даму не такой заметной в толпе людей. Её тонкие пальцы с восковой свечой казались тоже отлитыми из воска. Голос нищенки звучал с искренним участием, и Фаина быстро сказала:

— Я жениха в Красную армию проводила.

В первый раз она назвала Фёдора женихом, поэтому сердце невольно встрепенулось, а щёки обдало жаром. Женщина понимающе кивнула:

— А у меня сын в Белой гвардии.

Готовая к нападкам, Фаина опустила голову:

— Выходит, враги?

— Нет, — твёрдо ответила нищенка, — друзья по несчастью.

* * *

Своего первого врага Фёдор Тетерин убил в бою под Торжком. Распластав по сторонам руки, белоголовый парень в крестьянском армяке упал лицом в жирный сырой чернозём, негромко охнул и затих. Из-под его живота торчало длинное дуло немецкого самозарядного маузера, только что плевавшего в красноармейцев смертоносные горячие пули.

— Штыком доколи! — в пылу наступления крикнул Фёдору взводный и побежал вперёд, тяжело бацая сапогами с налипшей грязью.

Штыком? Фёдор с размаху замахнулся винтовкой, но дал слабину — не смог вонзить штык в тело, которое только что было человеком. Над его головой щелчок из кулацкой берданки напрочь снёс берёзовую ветку. Фёдор пригнулся и, петляя, рванул в сторону леса, откуда доносилось нестройное «ура».

После учёбы он попал служить в ЧОН — части особого назначения, которые бросали на усмирение мужиков, бунтовавших против новой власти.

Накануне боя отряд чоновцев выстроили перед зданием уездного исполкома, и сам председатель — плешивый коротышка в тужурке нараспашку, яростно разевая рот, прокричал: