Много Лет Спустя (СИ)

  - Что ж, милый, ты того, ты пиши, если есть на то твоя добрая воля, пожалуйста, хоть жуткие романы о нас, депутатах, сочиняй, да, поливай нас грязью, милости просим. Но об одном заклинаю, и на одном фактически весь наш депутатский корпус готов настаивать: не отнимай у депутата как такового право на свободное решение, поддерживать ли тебя, плевать ли с высокой колокольни на твое творчество, что бы оно собой ни представляло. Друг мой, я с этакой колокольни... о, друг мой, я ведь теперь с очень, очень высокой трибуны плюнуть могу! О, мой давний, испытанный временем и закаленный в боях с невежеством и отсталостью нашего народа соратник! Помнишь, как свела нас судьба в пивной? Хлеба ты потребовал, зрелищ возжелал! Но с чем пришел ты ко мне нынче? Что у тебя колоде?

  - Что у меня может быть, у меня прежде всего художества... - подавленно забормотал я.

  - Сирота ты наш непутевый и меланхолический, у тебя все Бальмонт, Роб-Грийе, Евтушенко на уме, а это пора оставить, это вздор. Это все какие-то запущенные усадьбы, бессмысленные лабиринты, сумасшедшие и никому не нужные стройки. Возьмись за голову! Беги от призраков и из их призрачного мирка! Нам нужен размах, простор, вселенские дали и неустанное новаторство, а наряду с этим жесткая линия партии и постоянное переустройство мира в заданном лучшими политическими мыслителями и деятелями ритме. Нам нужны прагматики американского типа, что-то вроде Чарльза Пирса и вплоть до Роллс Ройса, но, разумеется, в виде уменьшенной копии, потому как выпячиваться было бы некстати, тем более что выставлять напоказ или на продажу нам в текущий момент особенно нечего. Короче, нам нужны исполнители, которые благодаря нам за шестьсот, примерно сказать, дней наведут полный порядок и поднимут уровень общественного самосознания на беспримерно новый уровень, и по большому счету не нужны Малевичи, рисующие черную дыру и почему-то полагающие, что мы станем в нее бездумно и без устали совать денежки. Выкуси!

   ***

  Если по-настоящему припомнить, как оно тогда обстояло со мной дело, то останется разве что ахнуть. Полнейшего изумления достойно! Очевидным образом близился решающий перелом в моей жизни и, допускаю, в судьбе всей страны, а я исключительно плохо и даже все хуже понимал, во что ввязался, с кем сотрудничаю и что это за клан, партийный, с позволения сказать, орган или вообще громадье синклита с конклавом, членом коего я не иначе как на свою беду заделался. Кто эти люди? с кем свел и сплел меня Буйняков? кому поручил и отдал во власть? Я имею дело с зафиксированной и действительно выдвигающей некую программу действий партией, или это организация, лишь надводная часть, вершина которой доступна созерцанию, блистает и имеет, так сказать, легальную резиденцию, а не фиктивный адрес, тогда как все то ее, что скрыто под водой, глубоко законспирировано? А может быть, все это лишь фикция, мираж, обман, заговор каких-то эфемерных сил, пытающихся выдать желаемое за действительное или вздумавших шутки ради, однако с совершенно серьезным видом пустить всем нам, простым смертным, пыль в глаза?

  В общем, сами видите, как я путался и страдал. А что я говорю о загадочности буйняковских дружков-соратников, так это просто случайно втершаяся в мой характер пустенькая склонность к парадоксам, сумбурному и необязательному изучению таинственных явлений, громким гипотезам, шумным и бесплодным прорывам в неизведанное и прочим жалким играм ума. Это есть у меня, но не это во мне главное, сам-то я настроен на сугубый и непоколебимый реализм. И я знаю, что неинтересны мои подозрения и догадки относительно Буйнякова и его друзей, как и все то, что я мог бы измыслить по части теории заговоров, а интересна судьба безвинно попавшего в партийные сети человека. О заговорщиках всех мастей, о чересчур шустрых партиях и тайных организациях говорилось уже тысячу раз, а кто сказал хоть слово обо мне, о том, как я, прирожденный драматург, явный демиург, строитель нового и, возможно, никогда еще прежде не виданного театра, очутился среди существ, снующих, как демоны в аду, и жестко ограниченных партийной догмой, и как они наставляли меня, загружали бессмысленной работой и на ходу, брезгливо, с такой, знаете ли, презрительной миной на своих гладеньких физиономиях гасили мои порывы к истинному и как ничто другое необходимому мне творчеству?