Много Лет Спустя (СИ)

  Тут же, в клубе, помещался партийный офис, а может, и нечто вроде идейного центра, куда поступали заморские мозговые и прочие вливания, здесь вечно происходили немыслимо долгие заседания, затевались всевозможные митинги и манифестации, изначально не задуманные как выходящие за пределы более или менее узкого круга. Постепенно мной завладела мысль, со временем достигшая характера болезненной, что клубу нужен театр, а не наше сектантство, театр живой, яркий, граничащий с бурными уличными действами и загадочными мистериями древности, и я, мол, поставлял бы в него искрящиеся сюжеты, абсолютно противоположные унылой писанине партийцев и умствованиям закабаливших их чужеземцев. Я поделился своей мыслью с директором парка, и он нашел ее благородной и в высшей степени правильной, более того, человеколюбивой, изумительно близкой нуждам и чаяниям простых посетителей парка, но сообщил, что находится в полном распоряжении у партии и без ее повелений ни на что решиться не в состоянии. Это мне показалось каким-то темным противоречием обещаниям кристально чистой свободы, до сих пор звучащим в моих ушах. Директор и администрация парка в целом скуплены партией на корню? Здесь творятся грязные делишки, некие махинации? И сама партия - пузырь, гной в который качается из неких заграничных недр?

  Мы с директором выпили в его кабинете, обсуждая идею театра, и даже повалялись там на полу, скошенные крепостью напитка, а восстановившись, он разболтал о моих соображениях, фактически выдал меня, обрисовал мою мысль так, словно это был зловещий план атаки на самое ядро партии, на первопричину и сокровенный смысл ее существования. Меня отчитали. Театр? А почему не цирк? Значит, до моего ума, несмотря на его скудость, так или иначе доходит, что превращать в цирк серьезное партийное дело все же не следует? Но почему в таком случае я воображаю, будто это дело допустимо хоть на мгновение представить себе разворачивающимся на театральных подмостках? Я дурачок? Я прожектер? Откуда у меня столько вымыслов, грез, небывальщины, художественности самого дурного тона? Мое состояние день ото дня ухудшается, и я все меньше отдаю себе отчет в том, что художественности не место в горниле партийной деятельности и не утихающей партийной борьбы?

  Не время думать о художествах. Пусть о них думают разные писатели и режиссеры, на то они и деградируют, а мы должны оставаться закаленными участниками схватки с всевозможными формами деспотизма и мракобесия; мы должны думать скупо, четко, жестко, чтобы выходящие у нас из-под пера фразы были похожи на вылетающие из пулемета пули. А если такие закаленные люди, как мы, займутся романами, пьесами, поэмами, мир свободы, равенства и братства, образованный нами, очень скоро погибнет под пятой черносотенства и фашизма, а эта пята, надо сказать, уже чернеет и ширится в существующих государственных структурах и, разбухая как на дрожжах, жутковато оседает в народных массах. Поддавшись иллюзии творчества, уверовав в силу романов и правдоподобие неких пьес, улетев вместе с будто бы крылатыми поэмами в эмпиреи, я и оглянуться не успею, как окажусь в объятиях быдла и если очнусь, то уже в хлеву, среди огуречных рассолов и тошнотворных запахов сивухи.

  Я тосковал. А может, я желаю танцевать? Меня прельщает с этнографическим блеском поданная стихия народных плясок? Я не знал, куда деваться от насмешек; я задумывал бегство, но всякий раз мешало какое-нибудь неотложное партийное дело. Не удовлетворила меня и семейная жизнь с переметнувшейся ко мне от какого-то неудачника Валечкой. Я неуклонно погружался в туман и болото, а из-за неизбывных прихотей и капризов Валечки - в нищету тоже. Наконец Буйнякова избрали депутатом, и я воспрянул духом, решив, что теперь он, быстро насытившись достигнутой формой власти и материального обогащения, станет щедрее и даст мне нужную сумму на печатанье сюжетов, так и круживших мою голову и требовавших скорейшего претворения в блистательный ряд великолепных пьес. Но Буйняков только рассмеялся над моим запросом.

  - Депутатом, - сказал он, - избирают для того, чтобы он лоббировал некие внушительные вещи и явления, опирался на серьезные силы, проводил в жизнь существенные интересы. Это тебе не существование амебы, это мощное, со всех сторон крепко и тщательно сцементированное бытие с осознанной необходимостью в сердцевине. А что примечательного в описанных тут тобой фабулах?

  - Не амебой, так паразитом, вот чем в конце концов заделается человек, не ведающий ничего, кроме партийных интересов, - возразил я.

  Буйняков усмехнулся:

  - Главное, чтоб не внутренним паразитом, не тем, кто наслаждается пожиранием партийных внутренностей.

  - Ты говоришь о нутряном, а Бог, он вовне, надо всем, и он, как абсолютное благо, а не певец бессмысленной свободы вроде тебя, не даст забыть, к чему на самом деле призван в этот мир человек.