Много Лет Спустя (СИ)

  Внутренне свободный, в глубине души не терпящий никакого ущемления моей воли и попрания моих непростых, ярких мыслей, я, естественно, не мог допустить, чтобы партийные жернова вот так, ни с того ни с сего, перемололи и стерли меня. Но всего лишь улизнуть, всего лишь объявить, хотя бы и громогласно, о своем выходе из партийных рядов, этого было мне мало, я должен был некоторым образом доказать свою правоту. И тут возникает резонный вопрос: что же есть твоя правота в споре с тем, чего ты фактически знать не знаешь и толком не понимаешь? Ведь ясно, как Божий день, правота выявится, даст себя знать лишь в том случае, если я одержу блестящую победу, ибо победителей не судят, - но с чем и как бороться, против кого направить оружие и что это оружие, говоря вообще, собой представляет? Ну, я могу встать в полный рост, расправить плечи, глянуть грозно... а дальше-то что? Биться с ветряными мельницами? Положим, надо мной посмеются вволю, а потом объявят величайшим в мире идеалистом и поставят мне где-нибудь здесь, в парке, памятник, к которому, глядишь, и впрямь станут стекаться некие экскурсии, но когда, в какой момент такого процесса, такого варианта моего биографического развития я почувствую, что действительно победил? И что будет означать эта победа? Над кем она станется? Над насмешниками? Так я их и разглядеть не сумею в суете и ослеплении схватки, в своем святом безумии. Над эпохой, над временем? Над людской неправдой и мировым злом? Над выхоленными и уютно-умными академиками, которые усядутся в своих кабинетах перелистать страницы моей печальной истории или даже внимательно их изучить?

  Я забрел в тупик и не знал, как вывернуться. Если уж на то пошло, своего рода благом для меня вышло, что в какой-то момент Буйнякова застрелили, как-то это, признаться, усилило долю определенности, привело к образованию в окружающем тумане кое-каких очертаний. Да просто легче дышать стало, чего уж там... После гибели этого лжеца, фальсификатора, злоумышленника, обманом завлекшего меня в неведение и тлен, партия, уже мной покинутая, потускнела и, можно сказать, стушевалась, предположительно залегла на дно, а перепуганный насмерть директор парка прибежал ко мне, бормоча о целиком завладевшем им стремлении вернуться к идее театра, некогда мной гордо, с поразительной отвагой озвученной. Он уже и режиссера подобрал, то есть буквально на улице, этакого простачка, из которого запросто можно вить веревки, и это гораздо лучше, а главное, безопаснее, чем когда разные прохвосты, объявляющие себя гуманистами и строителями нового мирового порядка, вьют веревки из тебя. Дело стало только за пьесами, и вот мне даруется прекрасная возможность написать их на скорую руку, закидать ими уже почти опешившего от происходящего с ним сказочного взлета режиссера, а там возникнет и разношерстная категория исполнителей, сам же я как по мановению волшебной палочки из безвестного и захудалого Павлова переквалифицируюсь в знаменитого на весь парк драматурга Сердцеведова. Ну, примерно так и вышло, то бишь все, как задумал в своем пугливом, но довольно-таки хитром и проворном уме директор. А теперь я расскажу, что такое наш режиссер и что представляет собой обещанная директором категория здешних исполнителей...

  Вдруг грянул глас режиссера Матюкова: