Много снов назад (СИ)

Гудвин оказался не до конца честным не только с Дугласом, но и с Клайвом Стэнли. В попытке выяснить истинные мотивы президента Гумберта, что помогли бы надавить на него сильнее, они достаточно долго и скучно сидели, перебирая варианты, ни один из которых не казался единственно верным. Всё было глупо, легкомысленно и слишком уж натянуто за уши. Дуглас выпил не одну чашку кофе, за несколько часов скурил почти пачку сигарет, чего не делал раньше, но нервное напряжение лишь накалялось, доводя его до предела.

— Может, это связано с тем, что я подал свою кандидатуру на пост президента университета в этом году? По нескольким опросам, напечатанных в студенческой газете, я лидировал. После десяти лет службы Гумберт начал сдавать позиции, — беспечно произнес Гудвин посреди их спора. Он пил чай, сидя в углу дивана и прежде не вмешивался, пока Дуглас и Клайв не погрузились в задумчивое молчание.

Дуглас как раз стоял у приоткрытого окна и курил сигарету, выпуская наружу табачный дым и впуская внутрь холод. Расслабленный галстук, закатанные до локтей рукава — он не надеялся вскоре уйти домой. Клайв сидел на краю стола и заканчивал второй стакан скотча. И едва Гудвин подал голос, разрушая напряженную тишину между ними, как они переглянулись между собой и ругнулись стиха под нос.

— Почему вы раньше об этом молчали? — Дуглас выбросил окурок в открытое окно, прежде чем закрыть его. Остановился напротив Гудвина, растерянный взгляд которого скорее побуждал ударить его в лицо без лишних промедлений, нежели поблагодарить или похвалить за догадку, над которой они так долго мучились. Точно как ребенок, мужчина хлопал широко раскрытыми глазами, будто помимо всего ещё и жалел о том, что всё рассказал. — Когда я просил рассказать всё, что может помешать или помочь делу, то имел в виду всё. Может, вам есть ещё что рассказать? — он наклонился вперед, смущая Гудвина строгим взглядом.

Он съежился в углу дивана, отодвинув опустевшую чашку из-под чая от себя. Бросил неуверенный взгляд на Клайва, будто просил у того помощи, но тот оставался безучастным. Дуглас заметил, как лицо Гудвина побледнело, сухие губы и горло нуждались в воде. Дуглас мог сломать его в два счета, вынудив рассказать всё, но в этом не было смысла, покуда он и без того всё знал. Дело было лишь за тем, хватило ли бы мужчине смелости признаться в виновности сына, что он с такой тщательностью сумел скрыть.

В конце концов, Дуглас отступил, хотя дожать оставалось совсем немного. Малодушный Гудвин был легкой целью, справиться с которой не составляло большого труда.

— Не думал, что это было так важно, — стиха ответил мужчина, глядя на Дугласа исподлобья. Лимит терпимой благодарности был исчерпан, и его строгий взгляд был насквозь прожигающим, полный тихой скрытой в глубинах сложной души ненависти, что теперь была на поверхности холодных карих глаз.

Он даже услышал, как Гудвин выдохнул с облегчением, когда Дуглас отвел от него взгляд, только чтобы потереть уставшие глаза.

— Ладно, это может быть вполне вразумительной причиной. По крайней мере, наиболее вероятной из всего того, что мы могли предположить, — Дуглас пытался придать голосу напускного спокойствия, что, оказалось, не так уж легко, когда внутри он закипал от нетерпимости и злости.

— Я договорюсь с ним завтра о встрече, — безразличным тоном ответил Клайв, когда Дуглас поспешил расправить рукава рубашки, прежде чем найти куртку и набросить её на плечи. — До суда осталось всего два дня, но, думаю, мы ещё сможем его предотвратить. Нам повезло, что девушки слишком просто сдались. Кому нужны лишние проблемы?

— Я сам это сделаю, — заявил вдруг Дуглас. — Будет лучше, если это сделаю я.

Клайв не сопротивлялся. Гудвин тоже не смог возразить, не выдав больше и слова. Дуглас же всего лишь хотел скорее покончить с этим грязным делом и освободить себя из пут благодарности, чем ему больше нельзя было упрекать. Гудвин должен был после всего остаться у него в долгу, чем Дуглас навряд ли мог бы воспользоваться, не будучи тем человеком, который пользовался слабостями других. Он умел видеть людей насквозь и манипулировать слабостями, что они оставляли на виду, но вовсе не использовать в доводах и убеждениях личностное, что было гадко и, по меньшей мере, не прилично.